Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

— Знаешь, что мы сегодня делали? Решили одеть ее во фрак! Но на сей раз во все белое. Отличная идея? Даже цилиндр — и тот белый.

Я спросила:

— Как в «Голубом ангеле»?

— Нет, нет. Гораздо элегантнее… Единственное, что мне не очень нравится, это лацканы — белое на белом… теряется рядом с манишкой.

Я рискнула:

— Может, можно как-то сделать, чтобы они блестели?

Мать замерла — она переодевала туфли, — посмотрела на меня, и так началось наше сотрудничество! Этим отношениям было суждено просуществовать весь оставшийся период ее профессиональной жизни. Возможно, в этом единственном плане мы действовали как соратники — почти наравне.

Так вот, тогда она просто уставилась на меня.

— Что ты сказала?

Решив, что, наверное, я переступила запретную грань, я оробела.

— Повтори! — приказала она.

— Ну, Мутти… я просто подумала… если ты говоришь, что белые лацканы на фоне белой рубашки будут теряться при съемке, можно посыпать лацканы блестками… может быть…

Последние слова прошелестели еле слышно. У меня пересохло в горле.

— Именно! Фальшивые бриллианты! Поди сюда! — Она схватила телефон, набрала номер: — Трэвис! Ребенок знает! Что делать с лацканами — да, она знает! Фальшивые бриллианты по всей поверхности! Гениально? Теперь мы можем отделать и ленту для шляпы, и разрезы карманов — всюду блестки. Я знаю, это сложно для Джо, но он сообразит, что делать. Вот, скажи Ребенку сам, какая она умница…

И она протянула мне трубку.

Трэвис Бентон сказал мне, что я «гений»; я его вежливо поблагодарила.

За обедом в тот вечер фон Штернбергу все рассказали про мою «дизайнерскую» изобретательность. Он милостиво улыбнулся, бросил на меня взгляд, как бы говоривший: «Спасибо, детка. Именно это мне и было нужно — блики света на лице моей богини!» — и вернулся к своему любимому венгерскому гуляшу.

— Радость моя, мы делаем шляпу для сцены в ночлежке. Дешевенькую, дрянную, поля бросают тень на лицо — может быть, добавим гроздь ярких вишен, для блеска. Кружевная блузка с прорехами, чтобы вид был вульгарный и нищенский…

Я так и видела ее — свою мать — жалкую, унылую. Правда, я не знала, что такое ночлежка. Однако что бы это ни было, я знала: фон Штернберг наполнит что угодно своей чудесной светотенью.

Отец, вернувшись в Париж, встретился со своим приятелем Шевалье. Они отправили совместную телеграмму:

ПАРИЖ ДИТРИХ ГОЛЛИВУД КАЛИФ

ПРИЯТНО ПООБЕДАЛИ В БЕЛЬ ОРОР ЛАНГУСТЫ НЕ ТАКИЕ ХОРОШИЕ КАК ВАШИ ТЧК ВЫПИЛИ ЗА ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ И ЗА МАРИЮ ТЧК СКУЧАЕМ БЕЗУМНО

МОРИС РУДИ

— Радость моя, сегодня мы снимали сцену в ванной. Мальчик, который играет ребенка, очень мил. Помнишь, как я тебя мыла в Берлине, когда ты была маленькой? Вот так я и играла, в большом белом фартуке, прямо как будто мою тебя. — Ее голос слегка потеплел, когда она вспомнила «добрые старые времена». — Мистеру фон Штернбергу понравилось, как я сыграла, так что сегодня все было легко, но потом, после сцены, я расплакалась, потому что там не было тебя, и нам пришлось рано прерваться на ланч — чтобы мне привести в порядок глаза. Герберт Маршалл играет роль мужа. Приятный человек, тоже англичанин, но актер рангом повыше… только вот он плохо ходит — у него протез. На что он только не пускается, чтобы отвести вам глаза! И знаешь — во время просмотров хромота практически незаметна. Почему человек с деревянной ногой пошел в актеры? Забавно. Нелли и Дот передают тебе приветы, все спрашивают, где ты. Я им говорю: в надежном месте.

Я скучала по студии. Я надеялась, что мать долго не выдержит, решит, что она так больше не может, позовет меня снова, и я снова возьму в руки зеркало и займу свою позицию. Мне ужасно хотелось посмотреть, как она играет обезумевшую жену, которая принесла в жертву все. Но понадобилось много времени, чтобы она капитулировала, и поэтому я не видела ни великого номера с вуду, ни шикарного взъерошенного парика, прямо как у Гарпино, который был на ней, когда она вылезала из шкуры гориллы.

— Радость моя, как тебя там не хватало! Бьют барабаны, я раскачиваюсь в шкуре гориллы… медленно сбрасываю одну лапу — появляется прекрасная рука, как шея белого лебедя — потом опять качаюсь, как в джунглях, — появляется другая прекрасная рука… опять качаюсь. Меня чуть не укачало! Потом я медленно откидываю назад огромную обезьянью голову, и появляется лицо — волосы гладкие и туго стянуты — лицо Нефертити на тучном теле гориллы. Каково?

Мы устроили воскресный ланч во внутреннем дворике: холодное мясо ломтями, картофельный салат, черный хлеб и сыр. Мать тоскливо смотрела на эту снедь и возмущенно затягивалась сигаретой, выпуская кольца дыма, пока мы объедались. Фон Штернберг глотнул «мочи», доставленной нам Глэдис-Мэри.

— Любимая, ты слышала, что Академия выдвигает Гармса за лучшую операторскую работу в «Шанхайском экспрессе»?

— Невероятно! Они собираются наградить его за твою превосходную работу?

— Он великолепный оператор, он это заслужил.

— Идиоты. Посмотри, с кого они начали, с этой… с этой… «девицы на выданье» — Дженнет Гейнор. Вот уж ей-богу! Повздыхала на фоне намалеванных парижских крыш — и, пожалуйста, награда за роль ! А Гарбо! Они чуть было не наградили ее за этот кошмарный «Гранд-отель»! Вообще она бывает очень даже недурна, но тут такое безобразие — когда она бегает за Бэрримором (не мужчина, а какой-то окорок) — это уж слишком… Эта чванливая Академия — за что она раздает свои награды? Им что, как детям, нравится награждать самих себя? Они что, не знают, когда они хорошо работают? Им нужно получить награду, чтобы узнать?.. И в довершение всего этого бреда они идут в эту жуткую кокосовую рощу с фальшивыми кокосами на картонных пальмах — и сами себе аплодируют! Ужас — до чего может дойти актерское тщеславие!

Больше в нашем доме не говорили об академических наградах.

Утро, когда в наш дом пробрался молочник, стало для меня переломным. Моя мать решила, что если он ускользнул от боевого пса и вооруженных охранников, не говоря уже о попугае, то это значит, что я буду в большей безопасности за воротами студии «Парамаунт». Так что мне, по крайней мере, удалось увидеть костюм для номера вуду (горилла, к сожалению, уже висела в гардеробной в ожидании фильма про джунгли). Я снова была «дома». Практически сразу же у меня возникло чувство, что я никогда и не отсутствовала, разве что теперь за мной повсюду ходил телохранитель. Ничего особенного: все думали, что это просто какой-то статист из гангстерского фильма, который заблудился и ищет свою площадку.

Моя мать так редко влюблялась в кого-то, не прибегая к романтическим приправам, что таких людей я не забывала никогда. Мэй Уэст, ее соседка по артистической уборной, принадлежала к их числу. Ей разрешался свободный, легкий американский стиль общения, и она никогда не испытывала на себе «дитриховский лед». Она могла запросто открыть дверь в гримерную моей матери, одновременно стуча по косяку: единственный человек, который после такого оставался безнаказанным!