Аркадий Львов - Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Ну, насчет гуся поэт, конечно, просто присочинил, потому что гусю безразлично, как иудейский мальчик, виршеплет, которому до зарезу хочется писать стихи про Русь, произносит это слово — Русь. А вот товарищам его, однокашникам, с которыми он тогда учился во 2-й имени императора Николая II гимназии в городе Одессе, было совсем не безразлично:

Картавые одесские мальчики с хитринкой ловко справлялись с этим гимназическим экзаменом по орфоэпии — «скажи: кукуруза!» — выкрикивая в лицо экзаменаторам: «Пшенка!» В Одессе спокон веков пшенка — это кукуруза, кукурузный початок.

Но Сема Кирсанов не был мальчиком с хитринкой, и у него «как горошина, буква забилась, виноградною косточкой силилась вылезть, и горела на нёбе она». И до тех пор горела, до тех пор жгла нёбо, пока гимназист Сема не стал поэтом Семеном Кирсановым, который наконец взял верх над проклятым Р, перебравшись в Москву:

В стихах этих, где поэт откровенно поведал миру о своих страданиях, поражает одна странная деталь: ни разу не помянуто слово «еврей», хотя, нет ни малейшего сомнения, юношеские муки его умножались стократ именно этим обстоятельством. Но, при всей своей странности, деталь эта отнюдь не была случайной, и в четырехтомном собрании его сочинений, безо всякого ущерба для объема, можно было бы изъять редкие страницы, где хоть как-то, большей частью намеком или рикошетом, поминаются кровные родичи поэта. Зато гимнов России здесь столько, что не у любого чистопородного русака найдешь, да таких гимнов, что самой партии большевиков впору было не только бы погладить за них поэта по голове, а еще и к сердцу прижать, ибо не всякий из дюжины так ловко вплетал в рифму ее лозунги, как делал это Семен Кирсанов:

Но, погодите, это еще не все. Это ли количество, сто народов, для тех, кто в своих планах уже произвел опись населению всех пяти континентов, это ли простор, полтора каких-нибудь десятка союзных республик, ежели всей планеты Земля мало им и положили уже глаз на Космос:

Конец, как исстари ведется, делу венец. И закончить каким-нибудь трафаретом поэту никак не к лицу, а надобно было так, чтобы сама История заговорила древними, посконными словесами, взятыми не с пергамента даже, а с бересты, и чтобы пусть без колокола, а пошел бы во все четыре стороны колокольный звон: «И да расточатся врази твоя!»

Поэт, хотя он не ученый историк, однако, коль скоро взялся за историю, тоже не может просто так, благо язык без костей, ляпать. А должен, чтобы от читателя было ему уважение да и к самому себе респект иметь, взять из истории хоть один пример, но такой, чтобы в сердце вошел.

Вот он, этот пример:

Как видите, заговорила у поэта Кирсанова кровь. И хоть не своими устами, а чужими, героя своего Богдана Гринберга, сказал Семен Кирсанов, некогда картавый мальчик Сема из Одессы, какова же была она, Русь, по отношению к его племени. Тут есть, правда, одно непонятное место: «Ни пушинки из местечковых подушек, ни кровинки на твоей домотканой совести нет». Что это значит? В каких границах берется Русь? В политико-административных границах РСФСР? Ну, так в этих границах на Руси просто-напросто никогда не было еврейских местечек, так что пусть бы даже и захотели громить, так просто некого было.

Что же касается прошлого, к примеру, XVI века, когда еще никакой Российской империи не было, а было Русское государство, то вспомним хотя бы Ивана IV Васильича, Грозного, как пришел он в Полоцк и первым делом вывез на середину Западной Двины 300 тамошних иудеев и там же, на середине реки, пустил их на дно. Не обязательно, конечно, называть это погромом, можно просто сказать, массовое убиение или, по-теперешнему, холокост, но дело ведь не в словах.

Или давайте возьмем другое время, поближе к нам, конец XIX столетия. «Кто не успел, по бедности, исполнить требование полиции, кто не успевал за бесценок продать свою жалкую рухлядь, — а были случаи продажи всей обстановки за 1–2 рубля, тот подвергался аресту, заключался в пересыльную тюрьму наравне с преступниками и всяким сбродом… Люди прятались в морозы на кладбищах, чтобы избегнуть тюрьмы и этапа; женщины рожали в вагонах…» Не делали исключения даже для тяжелобольных, и, естественно, многие преставились в дороге.

Это произошло зимой 1891–1892 годов, когда из Москвы одним махом было выселено 20 000 евреев. Неужели же в ту зиму не выпало ни одной пушинки из еврейских подушек? Неужели так-таки ни капельки крови не осталось ни на чьей домотканой совести? Или, может быть, это был вовсе не погром, а так, административная мера, потому что за порядком, по приказу генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, наблюдал сам московский обер-полицмейстер?

А разве на юге России, на территории теперешней Украины — кстати, все это звалось тогда Россией, единой и неделимой, — не наблюдали за погромами полицмейстеры? И разве в погромах участвовали одни, по тогдашней этнографической номенклатуре, малороссы, а великороссы, жившие, скажем, в Одессе, в Елисаветграде, в Киеве, стояли у окошка в белых перчатках и наблюдали? Вот так: еврей, если он уж решил послужить властям на совесть, можете смело положиться на него, будет служить на совесть. И если надо сказать на черное, что это белое, он скажет. И если надо сказать на белое, что это черное, он тоже скажет. И если надо будет доказать самому себе, что все это делается не под нажимом, а от всего сердца, он и это докажет себе. И ежели кто, не дай Бог, позволит себе усомниться в его чистосердечии или дать какое-нибудь свое толкование его душевным антраша, тот, не про нас будь сказано, станет ему первым врагом. Врагом на всю жизнь.