Аркадий Львов - Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Мужество, желтая — уже свой, уже родной цвет! — корзина белья, шуба и еврейский посох — это все имущество бездомного скитальца Мандельштама. Поэт взял все свое имущество в дорогу, ибо — халды-балды! — всякая дорога может оказаться последней дорогой.

Армения — субботняя страна? Нет, Мандельштам не заблуждался, он знал: армяне — это армяне, чужая раса. Он сам объяснял: «Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гордишься. Жизненное наполнение армян, их грубая ласковость, их благородная трудовая кость, их неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей — все это говорило мне: ты бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь».

Не это ли завещано еврею: оставайся самим собою, не теряй себя среди иных племен, чужих народов, но уважай чужого, сочувствуй.

Кровожадный Гильперик из дома Меровингов собрал в своей столице евреев, загнал их в церкви и приказал: «Креститесь, иначе выколю глаза!» Люди обезумели от ужаса, но над криками, над воплями вознесся голос королевского чеканщика монет Ириска, иудея, который бросил в лицо королю франков: «Над духом моим ты не властен!»

За три с половиной тысячи лет был ли у евреев хоть один случай, когда бы загнали они в синагогу иноплеменника и приказали ему: «Обрезайся, иначе выколем глаза!» Кто же не знает, что и того, который сам пожелает обратиться в Моисееву веру, еврей остановит: «А не лучше ли тебе не делать этого?»

Сказано в Талмуде еврею: «Будь ты проклинаемым, а не проклинающим. Будь ты из тех, которые преследуются, а не из тех, которые сами преследуют».

Владимир Соловьев, честь и совесть России, теолог, поэт, философ, из трех важнейших принципов морали, сформулированных в Талмуде, — кидуш га-шем, хилул га-шем, мипнэ даркэ-шалом, — особо выделил последний, по-русски «ряды путей мира», требующий, «чтобы известные действия, по закону необязательные, исполнялись евреями для сохранения и установления мирных отношений со всеми, потому что мир, по Талмуду, есть третий (после истины и справедливости) столп, на котором держится вселенная, а дружелюбие есть величайшая из добродетелей».

По слову псалмопевца: «За любовь мою они враждуют против меня, а я молюсь». В Праздник кущей над Иерусалимским храмом курился священный дым дружелюбия: евреи приносили жертву из семидесяти волов за благоденствие всех семидесяти народов земли.

Осип Мандельштам не только отмечен был этой добродетелью — дружелюбием ко всякому иноплеменнику, но сызмальства, как помним, и сам норовил стать иноплеменником по отношению к собственному племени. Однако сколько ни старался — точнее, тщился, как было ему опрокинуть себя, как было ему настолько окунуться в чужую жизнь, чтобы на все сто перестать быть сторонним наблюдателем в России и перестать сравнивать.

«Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку. Разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов — но никогда я не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие Сухаревских торгашей. Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно „убогая славянщина“. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги».

О, московская Сухаревка въелась ему в душу. Книгочей, бурсак, ешиботник по натуре, он блаженно закатывал очеса, причмокивая языком: «Какие книги! Какие заглавия: „Глаза карие хорошие“. „Талмут и еврей“»… И тут же, уподобив базар чумному месту, где всегда пахнет пожаром, несчастьем, великим бедствием, он вновь, не в силах отделаться от жуткого, апокалиптического видения, возвращается к Сухаревке: «Но русские базары, как Сухаревка, особенно жестоки и печальны в своем свирепом многолюдстве. Русского человека тянет на базар не только купить и продать, а чтобы вываляться в народе, дать работу локтям, поневоле отдыхающим в городе, подставить спину под веник брани, божбы и матерщины…»

С синайской, с библейской своей высоты Осип определяет природу этого базара размером чуть не в полтора континента — от средины Европы до самых краев Азии: «Такие базары, как Сухаревка, возможны только на материке — на самой сухой земле, как Пекин или Москва; только на сухой срединной земле, которую привыкли топтать ногами, возможен этот свирепый, расплывающийся торг, кроющий матом эту самую землю».

Ах, Боже праведный, ему, иудею Осипу Мандельштаму, исполненному, по заветам отцов, — мипнэ даркэ-шалом! — дружелюбия ко всем, более всего не хватает — чего б вы думали? — приветливости. Рядом с ним жили люди, суровые семьи обывателей: «Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь».

Но в Армении, субботней стране, под небом Армении, младшей сестры земли иудейской, отпустили его страхи, врожденное дружелюбие обрело себя в радости произносить запретное. Не запретное — запрещенное: «Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные и, может, даже — на какой-то глубине постыдные.

…Я в себе выработал шестое — „араратское“ — чувство: чувство притяжения горой».

«Выработал» — в данном случае не точно. Уместнее здесь другое слово: «восстановил», ибо чувство притяжения горой дано было Осе со времен Синая.

Армения, субботняя страна, младшая сестра земли иудейской, твой день вернул отрока Осипа, сорока двух лет, внука реб Вениамина — ах, дожить бы деду до этих дней! — в жилище праотца Иакова, к сундукам его, где держал патриарх свои одежды: «И сейчас, как вспомню, екает сердце. Я в нем запутался, как в длинной рубашке, вынутой из сундуков праотца Иакова». Осип Мандельштам, иудей, ведомый, как заповедано ему, дружелюбием, возненавидел лютой ненавистью врага Армении, Ассирию, она же в веках враг Израиля, и твоя, Армения, боль — его боль: «Тело Аршака не умыто, и борода его одичала. Ногти царя сломаны… Семя Аршака зачахло в мошонке, и голос его жидок, как блеяние овцы… Ассириец держит мое сердце». В тридцатые годы — как и поднесь — кто был для Армении ассириец, который держал ее сердце? Не тот же ли, который держал сердце иудея Осипа Мандельштама:

Но как ему, Осипу Мандельштаму, петербуржцу с душой касриловского мальчика в картузике, который в заброшенной под диван еврейской азбуке был главный герой, посыльный, гонец всех добрых дел, как было ему жить с непреходящей ненавистью, с неизбывной, неутоленной злобой? Нет, это было не для него — непосильно бремя ненависти для того, кому, чтобы жить, нужны, как воздух, дружелюбие, приветливость, улыбка: