Аркадий Львов - Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Идеи «Домостроя», мир чувствований «Домостроя» владели доктором Живаго до такой степени, что он и не замечал их, как не замечаем мы, что дышим воздухом, пока по какой-то причине, внутренней ли, внешней ли, не нарушится, не прервется этот естественный процесс.

Но откуда он, «Домострой»? Что — он? Никто в отечественной словесности лучше Василия Розанова, сочетавшего в себе, на чисто расейский лад, жидоеда с жидолюбом одновременно, не дал объяснения: «Одна идея „Домостроя“, ДомоСтроя, есть уже великая, священная… Несомненно, самый великий „Домострой“ дан Моисеем… и продолжен в Талмуде, и затем фактически выражен и переведен в жизнь в кагале… Кагал есть великолепная „city“, „la cite“, „коммуна“, где люди живут рядышком, в теплоте и тесноте, помогая друг другу, друг о друге заботясь „как один человек“ и, поистине, — одна святыня. Это — та естественная и необходимая социализация, которую потеряв, человечество вернулось к искусственному, дрянному, враждебному и враждующему со всеми „социализму“. Социализм есть продукт исчезновения Домостроя и кагала. Невозможно человеку жить „одному“, он погибнет; или он может погибнуть, или испытать страх погибнуть».

В экстазе родственного позыва Борис Пастернак выкликал: «Милая моя Олюшка, мамочка моя!» Ей, сестре-мамочке, он писал в ответ на чувства, которые поднял в ней «Доктор Живаго»: «Ты часто говоришь о крови, о семье. Представь себе, это было только авансценой в виденном, только местом наибольшего сосредоточенья всей драмы…»

Уже одно это — разрушение семьи вообще, как понимал ее доктор Живаго, и конкретно разрушение его собственной семьи — выбило из-под ног у него всякую общую почву с социализмом, какой насаждали своей властью большевики.

Революция еще была впереди — впереди, разумеется, для доктора Живаго, а для романиста Пастернака лет уже с тридцать позади, — но Живаго, будто бы подводя итоги, а не заглядывая в будущее, витийствовал: «Надвигается неслыханное, небывалое… Когда оно настанет, дай нам Бог не растерять друг друга и не потерять души».

И чуть дальше, в развитие своего апокалиптического видения: «Я не знаю, сам ли народ подымется и пойдет стеной, или все сделается его именем… России суждено стать первым за существование мира царством социализма. Когда это случится, оно надолго оглушит нас, и, очнувшись, мы уже больше не вернем себе половины утраченной памяти».

В двадцатые-тридцатые годы Борис Леонидыч нисколько не имел оснований жаловаться на «утраченную память». Напротив, он отлично помнил и соответственно славил революционную историю России, начиная, по крайней мере, с крейсера «Очаков» и лейтенанта Шмидта.

Отрекшись от всей своей поэтической продукции, выданной до сорокового года, поэт Пастернак задним числом, хоть через другого, через доктора Живаго, позволил себе наконец расчет с историей, ибо «утраченная память» — это ли не расчет с историей!

В сороковые годы вырвался у поэта крик души: «Жалостность моего существования непредставима…»

«Доктор Живаго» был преодолением этого непредставимо жалостного существования Пастернака. Но и в этом преодолении, на которое он решился без малого шестидесяти лет от роду, на первом плане было еврейство, навязанное ему папой, мамой и Случаем.

Еврей с головы до пят, с левантийской смуглой кожей, левантийскими же, навыкате, глазами, с вечной еврейской озабоченностью, с типично еврейским фиглярством, когда выдает себя человек за кого угодно, только не за самого себя, Пастернак открылся Гладкову: «Во мне есть еврейская кровь, но нет ничего более чуждого мне, чем еврейский национализм. Может быть, только великорусский шовинизм».

Вот так открылся поэт другу: «Во мне есть еврейская кровь…»! А какая же еще — ведь никакой другой не было у него и в помине! Именно по этой причине даже ненависть к еврейскому национализму, как ни сильна, как ни всевластна была, была у Борис Леонидыча все же меньше, чем ненависть к великорусскому шовинизму.

И тем не менее, когда речь зашла о социализме, какой большевики намеревались устроить в России, Пастернак устами еще одного резонера, Симушки Тунцевой, высказал заповедную мысль: «Эти декламации о вождях и народах могли бы вернуть нас к ветхозаветным временам скотоводческих племен и патриархов, если б обладали силой повернуть жизнь вспять и отбросить историю назад на тысячелетия».

Но тут же последовала и оговорка: «По счастью, это невозможно». То есть хотя и норовят новые властители учредить на Руси еврейский, ветхозаветный социализм, но ничего у них из этого не выйдет. А не выйдет потому, что ныне на земле христианская эра, «вожди и народы отошли в прошлое».

Ну кому еще, как не еврею-мешумеду, выкресту, который жаждет быть в христианстве первее первых, придет в голову нести на людях подобную чушь: «Вожди и народы отошли в прошлое»! Какой русский человек, ежели не в бреду он и не в пьяном чаду, станет нести этакую околесицу: дескать, нет боле русского народа, нет боле на Руси вождей! Тут любой человек, не обязательно русский, но в здравом уме, разведет руками: коли нет в России русского народа и нет вождей, то что же есть!

Но, по пастерначьей философии, «вожди и народы» — это возврат к ветхозаветным, еврейских патриархов, временам. Стало быть… Ну, что играть в прятки: стало быть, социализм, утверждаемый на Руси, есть дело не христианское, не русское, а иудейское.

Именно это — что новое царство, социализм, на Руси есть по своей сути дело иудейское — неприемлемо для Пастернака, ибо век иудейства давным-давно минул, а самим евреям одна дорога — полная и безоговорочная ассимиляция.

Во власти своих фантомов, во власти неуемного, умноженного десятикратно, ибо всю жизнь подавлялось притворной, вынужденной скромностью, тщеславия — тоже, кстати, родовой чертой — движимый ненавистью к собственному своему еврейству, обрекшему его на лицемерие сызмала, отчего не только линия его жизни искривилась, но исказилось и всякое нормальное видение мира, Пастернак сконструировал для себя подмостки, на которых он был полный и абсолютный повелитель, царь и царь царей.

На этих подмостках он разыграл представление под титлом «Доктор Живаго», в шестнадцати частях с приложением в стихах, место действия — Россия, время действия — первая половина XX века. Главное действующее лицо — Пастернак Борис Леонидович, рождения 1890 года, московский еврей, веры православной, поэт и моралист, рассуждающий как о частностях жизни, так и о бытии в целом, кои, рассуждения, представлены в лицах, мужескаго и женскаго пола, разных чинов и званий, а также в младенцах и отроках.

Александр Константинович Гладков, друг и поклонник такой, каких за всю жизнь было у Борис Леонидыча раз-два и обчелся, в безупречно честных, уже воротясь из сибирского концлагеря, своих «Встречах с Пастернаком» записал про «Доктора Живаго»: «Все национально-русское в романе как-то искусственно сгущено и почти стилизовано. Иногда мне казалось, что я читаю переводную книгу… Так пишут и говорят о России, кто знает ее не саму по себе, а по Достоевскому или позднему Бунину. Так и мы часто пишем и говорим о загранице. Это почти условная и очень экзотическая Россия самоваров, религиозных праздников, рождественских елок, ночных бесконечных бесед… Не потому ли так велик был успех этой книги за границей?»