Владимир Этуш - И я там был

Рубен Николаевич великолепно показывал. Когда Симонов режиссировал, он нечасто выходил на сцену, предоставляя актерам самим разобраться в своей игре, но если выходил и показывал, то всегда с блеском перевоплощения и всегда по существу. Я очень любил его показы, потому что в этот короткий миг я узнавал значительно больше, чем было, собственно, показано. В коротком проходе я видел не только то, как нужно пройти, но передо мной раскрывался характер персонажа, его биография. Такова была сила таланта Рубена Николаевича. И он никогда не показывал просто так, а всегда вдохновенно, в полете фантазии!

Он часто был неудовлетворен тем, как репетировали актеры, но он никогда об этом не говорил. Тогда я видел его скучающее выражение лица. И вдруг что-то увлекало его, что-то цепляло, и он, заразившись, подхватывал удачный момент, бежал на сцену и блестяще, вдохновенно показывал, доводя проблеск творческой мысли до логического завершения.

Рубена Николаевича очень любили в театре, но и побаивались. Я бы сказал, отношение к нему было любовно-боязливо-ироническое. Никто не подвергал сомнению его актерское дарование. Но человеческая сторона иногда вызывала некоторую иронию. Он очень боялся уронить свое достоинство. Если он прочитывал какую-то книжку, что было не так часто, то об этом знал весь театр — он всем рассказывал, что вот, мол, прочел замечательно интересную книжку! Однажды я слышал от Рубена Николаевича Симонова такую фразу: «Самый большой мой враг тот, кто дает мне читать пьесы и просит контрамарки».

Помню, перед поездкой в Париж нашему коллективу устроили протокольный прием во французском посольстве. И Рубен Николаевич, беседуя с послом, как бы мимоходом, но с торжественной серьезностью и явным желанием поразить его, сказал: «Я там буду жить в «Модерн Палас отель», у меня там будет номер-люкс». А потом выяснилось, что в этом отеле живут только русские и он далеко не самый лучший в Париже.

Желание подать свою индивидуальность, думаю, сказывалось и в том, что Рубена Николаевича не удовлетворяла актерская деятельность в пределах театрального спектакля. Он искал другие каналы творческого общения с публикой. И находил их в «декламации». Симонов создавал чтецкие программы, в которые входили произведения любимых им поэтов и которые он готовил с упоением. Когда программа бывала готова, он приглашал нас, театральную молодежь, Жениных товарищей, и на нас ее опробовал. Обычно эти вечера происходили у него на дому.

После творческой части мы приглашались к столу, сервированному весьма нехитро, с простыми закусками. Рубен Николаевич ставил перед собой по левую руку коньяк. Левее обычно никто не сидел, и коньяк был его собственностью. У Жени была водка. И каждый приходил со своим питьем. Но Рубен Николаевич был интеллигентный человек и иногда, из особого расположения к кому-нибудь, он говорил: «Не хотите ли коньячку?» Бывало, что близсидящий новичок не отказывался, но больше за столом я его не видел.

Стол обычно накрывала домработница Шура. Женщина простая, деревенская, обстоятельная, Шура многие годы заведовала хозяйством у Симоновых и жила на правах члена семьи. У нее и кровать стояла на кухне, где она отдыхала, как говорится, без отрыва от производства. Шура воспитала Женю, воспитала маленького Рубена, «Рубенчика» — внука Рубена Николаевича. Вообще она была распорядительницей в доме Симоновых, и Рубен Николаевич часто с ней советовался по домашним вопросам. Женя рассказывал, что она даже построила на свои средства дом за городом, с подсобным хозяйством — огородом, курами.

Однажды я стал свидетелем такой сцены. Шура хлопотала, готовила обед, и, указывая на гуляющую по двору курицу, говорит Симонову: «Рубен Николаевич, я табе вот эту вот поджарю». На что Симонов ответил: «Шура, курицу, с которой я знаком, я есть никогда не буду!»

Я уже говорил о творческих вечерах, которые устраивал Рубен Николаевич. И они проходили не только у него дома, но и на гастролях. Не обязательно заграничных, на любых гастролях, на которые театр ездил летом каждый год. Одно время у нас шел спектакль «Живой труп» Л. Толстого, где по сюжету на сцене присутствовал цыганский хор. И вот для этого цыганского хора приглашался уникальнейший гитарист Сорокин, который делал с гитарой невероятные вещи — он играл Баха на гитаре! И как играл! А Симонов, человек исключительно музыкальный, страшно любил романсы — и русские, и цыганские. Театральные вечера устраивались после спектаклей. Симонов пел, а Сорокин аккомпанировал. Главным образом это было цыганское пение, исполнявшееся традиционно. И русское народное пение. Рубен Николаевич очень любил песню «Валенки» и прекрасно ее исполнял.

Один из таких вечеров мне особенно запомнился. Однажды, после спектакля «Миллионерша», где блистательно играла Юлия Борисова, Рубен Николаевич попросил меня зайти в его кабинет. Среди знакомых лиц, участников спектакля, я увидел пожилого человека могучей комплекции с огромной седой шевелюрой, в костюме явно не советского покроя. Это был знаменитый премьер Первой студии МХАТ Григорий Михайлович Хмара, «великий Хмара», как его называли в бытность студии МХАТ. Григорий Хмара в свое время эмигрировал из России, жил в Париже и теперь приехал погостить к своему младшему брату Семену Михайловичу, который служил в нашем театре.

После спектакля избранная компания поехала на квартиру Семена Михайловича. Стол был накрыт изысканно демократично — графин водки, оковалок ветчины и полголовки сыра…

Вечер был длинный и чрезвычайно интересный. Хмара без умолку рассказывал про ту жизнь, незнакомую и таинственную для нас, про людей, известных нам по рассказам или по отдаленным воспоминаниям. Григорий Михайлович поведал нам о своих скитаниях; о взаимоотношениях Федора Шаляпина и художника Константина Коровина, под конец жизни — черствых, оскорбительных; о своей жене, известной шведской актрисе Асте Нельсон; о Париже и Нью-Йорке, где он долго жил и работал; сокрушался, что нынешнее поколение не уважает прошлых заслуг.

Хмара в двадцать втором году перешел границу Польши, и польские пограничники поймали его, как перебежчика, шпиона — он был в солдатской форме — и должны были расстрелять. Время было суровое. «И знаете, что меня спасло? — говорил Хмара. — Гитара! Других вещей у меня не было. Я начал петь и убедил их, что никакой я не шпион, а артист, удравший от большевиков». Одно время, в Америке, Хмара подрабатывал в ресторанах пением цыганских романсов.

Семен Михайлович попросил его спеть. Мы с трепетом приготовились слушать. Это был старинный русский романс, часто исполнявшийся нашими певцами. Он запел, как поют многие, со всеми установившимися традициями исполнения. И вдруг, на припеве, этот восьмидесятилетний старик взорвался настоящим юношеским темпераментом. Это была подлинная страсть! Это был обвал! Казалось, под мощные звуки его густого баса заходила мебель, пятнадцати метровая комната завибрировала и стала расширяться, как гармошка! Такого мощного, захватывающего исполнения я не слышал никогда. Хмара взял последний аккорд и умолк. Он оглушил нас. Мы сидели завороженные. У меня нет других слов для описания того впечатления, которое он произвел на нас своим исполнением.