Фаина Раневская - Арлекин и скорбный Экклезиаст

Была у Фаины Георгиевны, провела с ней день: завтракали, обедали, говорили и даже играли: нечто вроде ее импровизации и моего подыгрыша. Пригласила ее на спектакль «Спешите делать добро».

– Деточка, я почти не выхожу из дома, и к тому же я не могу оставить Мальчика одного: он скучает.

– Тогда можно я вам здесь все сыграю?

Господи, как же хорошо для нее играть! Сидим на кухне, она в бывшем французском халате (ему 100 лет, вижу, что одет на левую сторону, но не по ошибке, а из каких-то соображений, цвет мой любимый – фиолетово-сиреневый), извиняется, что в таком халатном виде, я говорю, что ей он идет, и тут же в ответ:

– Деточка, что мне сейчас идет, кроме гробовой доски?! А вы знаете, что он одет у меня на левую сторону?!

– Знаю.

– Откуда?

– У вас Карман внутри.

– Правильно!!!

И хохочет так восторженно, как будто я только что родила какую-то невероятную шутку!

Боже мой, как я счастлива, когда стою у плиты в этой ее кухне, вижу, а скорее, чувствую, как она смотрит на меня, играющую монологом весь спектакль «Спешите…», как потом она молчит, а я и не жду слов – мне ее слезы и ее молчание дороже множества похвал: быть таким зрителем – это особый талант, это еще один особый дар, который у нее есть.

– А вы знаете, что мне говорила Ахматова? – «Милуша, вам только 11 лет и никогда не будет 12 и не надейтесь и не расстраивайтесь: Бореньке (Пастернаку) всего 4.

– А старость – это просто свинство, я считаю, что это невежество бога, что он позволил доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу, Бирман, и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри 18, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!

– Деточка, снимите шапочку!

– Я без шапки, это мои волосы.

– Боже! Такое маленькое личико и так много волос, личико, как куриный пупик, нет, даже воробьиный, тогда выстригите немного волос, а потом – такой лоб, его нельзя скрывать, им нужно гордиться.

Потом вдруг лицо становится незнакомым и – со страшным украинским говором: «Ну, погадай, выйду я взамуж или нет, ну, у меня же ж и деньги имеются, а то взамуж страх как хочется, я ж заплачу…»

На той, подаренной мне Фаиной Георгиевной книжке на первом листке рукой Фаины Георгиевны написано: «Вспомнилась молодая Марина, а потом постаревшая, усталая, вернулась из Парижа, другая Марина, постарше, но Марина. Я плакала, Марина утешала, потом война, я увезла близких в Ташкент, Марину все бросили, Марина удавилась в Елабуге. Моя всегдашняя мука Марина».

Прошу рассказать про их встречу… Рассказывает, будто это было вчера.

– Вхожу в дом, где обещали встречу с Мариной. Где же она?! За столом пожилая, седая женщина сидит, закрыв лицо руками. Где Марина Цветаева?

– Я Марина Цветаева.

Как воспитанный человек, делаю вид, что узнала. Не узнаю совсем. Изменилась.

– Вы меня не узнаете, Марина?

Делая вид, что узнала:

– Узнаю.

– Я Фаина Раневская.

– Господи!

Стоим, плачем, обнявшись, посередине комнаты.

Получила деньги, тогда – 5000 рублей, зарплата. Еду к Цветаевой, говорю, получила деньги, хочу поделиться – расцвела.

Пачка в сумке, в банковской упаковке, рукой незаметно пытаюсь ее разорвать, чтобы поделить пополам, она не поняла (не заметила? – слава богу!) и взяла всю пачку.

– Фаина, спасибо, я знала, что вы добрая!

Стою, замерев, не знаю, что делать, что принесу домой, на что будем жить целый месяц всей семьей, что скажу? Продаю свое колечко и прихожу домой с зарплатой.

Какое счастье, что я тогда не успела поделить пополам, что отдала все!! После ее смерти на душе чувство страшной вины за то, что случилось в Елабуге!

19 июля. Вот и все… Уже никогда больше не пойду к Фаине Георгиевне Раневской. Была сегодня, и это был последний раз, хотя каждый раз, уходя от нее, боялась, что это последний. «Вы можете пойти к ней в четверг или субботу, она обрадовалась, узнав, что вы придете». Еду страшась: вдруг сегодня действительно не узнает, вдруг нельзя будет видеть?

Пожатие, как ни странно в таком состоянии и положении, крепкое и приятное. Стою, глажу ее руку, а другая – в рукопожатии неотпускаемом. Иногда, в середине фразы, как будто находит забытье, кажется, что, устав, она заснула, но вдруг, сразу, без «просыпания», продолжение разговора:

– Что у вас в театре?

– «Вирджиния Вульф».

– Как хорошо, что где-то репетируются хорошие пьесы.

Собирается консилиум, решают делать операцию. Оторвался тромб. Фаина Георгиевна: «Нет, не хочу».

– Это чтобы вы встали быстрее на ноги и не хромали.

– А вы что, думаете, что я собираюсь играть «Даму с камелиями»? Нет, не собираюсь.

Врачи просят на утомлять.

Мне пора ехать на спектакль «Спешите делать добро». Иду прощаться. Целуйю руки, лоб, щеку.

– Благослови вас господь, девочка, будьте счастливы!

А в 10.30 Фаины Георгиевны уже нет. Она без нас, а мы остались без нее!

Потеря!

А Мальчик, слышавший столько стихов на французском языке («Мой Мальчик знает всю французскую поэзию»). Мальчик, за которого так боялась Фаина Георгиевна, – жив!

Сегодня 40 дней со дня смерти Фаины Георгиевны.

Поразительное явление Фаина Георгиевна: каждый из нас настолько точно знает, чего бы она не допустила, будь она с нами, что даже понятие поминки приобретает совершенно другой знак. Все стали вспоминать какие-то истории, связанные с Фаиной Георгиевной, ее рассказы, ее фантазии, шутки и про книгу Фаины Георгиевны, которая так никогда и не была написана, вернее, была разорвана: «Я не хочу, чтобы кто-то читал мою жизнь!» Жаль, она замечательно писала, а впрочем, все, за что она бралась, было талантливо. Фаина Георгиевна однажды ни с того ни с сего купила школьную акварель и стала рисовать, и замечательно! Кто-то даже пришел к мнению, что это ранний Ван Гог, но по крайней мере все утверждают, если не могут назвать точную фамилию, это… это рука профессионала. «За это ручаемся».

А сколько забавных мордочек в ее настольной тетради-календаре: так рисуют дети или очень талантливые взрослые – характеры, взгляды, реакции, образы – все глазами Фанны Георгиевны, некоторые с подписями, некоторые зачеркнуты ею же! Не хотела, чтобы потом прочитал кто-то посторонний. На одной странице жестокая характеристика одного режиссера. «Он великий человек, он один вместил в себя сразу Ноздрева, Собакевича, Коробочку, Плюшкина – от него исходит смрад».

Я все время вспоминаю одну ее фразу, сказанную однажды и не привязанную ни к какому конкретному разговору: «У меня хватило ума так глупо – прожить жизнь».