Юрий Жуков - Летописцы Победы

Тяжко, невыразимо тяжко воспринимали мы тогда передаваемые с переднего края фронта трагические вести о гибели каждого из этих шестнадцати. Ведь мы были не только сослуживцами — мы дружили с самых юных лет, были как бы братьями. И место каждого, нашедшего смерть на поле боя, немедленно — и не по приказу, а добровольно, по воле души и сердца! — занимал другой сотрудник редакции. Война продолжалась, страшная, грозная война, и о ней надо было писать изо дня в день — перо дополняло штык. Так было до самого Берлина, до Эльбы, до Вены, до Праги.

Многие из этих шестнадцати были моими лучшими друзьями еще по старому-старому, уже тогда казавшемуся легендарным периоду первой пятилетки, когда редакция наша работала в тесных комнатушках дома в Малом Черкасском переулке, за толстой кирпичной стеной, окружавшей Китай-город. И одним из самых близких мне товарищей был тогда талантливейший очеркист Николай Маркевич. Вот почему, поминая сейчас добрым словом всех, кто не вернулся с поля боя, я испытываю властную потребность особенно подробно рассказать о нем.

Никогда не забуду тот страшный день, когда фронтовой телеграф отстучал жестокую, колючую строку: «При выполнении боевого задания погиб военный корреспондент «Комсомольской правды» капитан Маркевич».

За окном комнатушки, в которой размещался отдел фронта нашей редакции, сияло солнце, звенела весенняя капель, перекликались звонкие голоса мальчишек. А всем нам этот день — день 27 апреля 1943 года казался черным, сумрачным, все валилось из рук, и девушки, работавшие в отделе, тихо плакали. Где-то на северо-западе, у безымянной деревушки, близ Великих Лук, прибавился еще один солдатский могильный холм.

На моем письменном столе сейчас лежит старенькая истертая папка. На ней надпись, сделанная наскоро карандашом: «Бумаги Николая Маркевича». Я более тридцати лет не прикасался к этой папке, — невыразимая боль ранит душу и сердце, когда ты перебираешь бумаги и документы дорогого тебе человека, которого давно уже нет в живых, но облик которого навек запечатлелся в твоей памяти. Однако сейчас, когда прошло уже так много времени после тяжкой военной поры и когда в строю остается все меньше людей, знавших Николая Маркевича как одного из лучших наших военных журналистов, настало время раскрыть его папку, чтобы сказать полным голосом доброе слово о нем, да и обо всех военных корреспондентах.

Перелистываю записи, сделанные аккуратным, четким почерком молодого Николая, и в памяти передо мной вновь встают наши встречи в редакции, столь дорогой каждому из газетчиков — ветеранов «Комсомолки» начала тридцатых годов.

Я был тогда литературным сотрудником промышленного отдела, а Николай Маркевич состоял в должности разъездного корреспондента редакции — по тем временам самой увлекательной должности. А. Том, Н. Колесников, М. Розенфельд, Е. Кригер, О. Диковский, Н. Маркевич, А. Крылова, 3. Полякова и еще несколько человек постоянно колесили по стране, подмечая ростки новой жизни, гневно обрушиваясь на пережитки жизни старой, повествуя о новостройках первой пятилетки и о первых успехах колхозов.

От разъездного корреспондента тогда требовалось многое, и прежде всего абсолютная точность в передаче читателю увиденного, безукоризненная честность оценок, наивысшая оперативность, умение быстро схватить глубокую суть событий и рассказать о ней. И Николай Маркевич, необычайно требовательно относившийся к себе, весьма высоко оценивался и руководством редакции, и читателями, щедро откликавшимися на его выступления в газете.

От военной тематики Николай в те годы был далек, тем более что на воинскую службу его по состоянию здоровья не брали. В его военном билете, который я сейчас бережно держу в руках, написано: «Призывной комиссией Новосибирского военного комиссариата в 1928 году признан негодным к воинской службе». Его включили тогда в запас второй очереди, как «рядового, необученного».

Но когда грянул гром войны, Маркевич взбунтовался. Он настойчиво требовал, чтобы его немедленно отправили на фронт. В райвоенкомате ему резонно возразили: кому там будет нужен необученный военному делу человек, к тому же признанный негодным к воинской службе? Тогда Маркевич потребовал от руководства редакции, чтобы его послали на фронт корреспондентом.

Оформление такой командировки для сугубо штатского человека было в ту суровую пору делом не простым и требовало определенного времени. Между тем драматические события на фронте развивались стремительно. Ждать, пока будут решены все вопросы, связанные с этим оформлением, Маркевич не хотел и не мог. И вот он, а с ним юный репортер «Комсомольской правды» Карл Непомнящий, которого тоже в армию не брали по причине плохого зрения, выпросили у редактора обычные командировочные удостоверения в западные области страны, отправились на Белорусский вокзал и всеми правдами и неправдами устроились в каком-то поезде, уходившем к фронту.

Увы, они доехали только до Вязьмы. Дальше поезда уже не шли. Наших энтузиастов задержали и вернули в Москву.

К счастью Маркевича, к этому времени вопрос о назначении его военным корреспондентом уже был решен положительно. Ему присвоили звание военного интенданта третьего ранга (до сих пор не могу понять, почему журналистов и писателей в то время зачисляли по интендантской линии), выдали военное обмундирование и соответствующие знаки различия, и он уже вполне официально отправился на Ленинградский фронт…

Теперь, сорок с лишним лет спустя, я перелистываю сохранившийся в папке Маркевича его дневник той поры, читаю различные записи, не предназначавшиеся для опубликования, просматриваю многочисленные варианты его очерков и корреспонденций, четко и аккуратно отстуканные им на пишущей машинке, разглядываю фотографии, сделанные опять же им самим на поле боя, и передо мною раскрывается мир, который обычно остается неизвестным читателю, — большой, трудный и очень неблагоустроенный творческий мир солдата, у которого штык заменяло перо.

Николай Маркевич стал военным человеком только в дни войны. До этого он больше интересовался техникой, искусством, литературой, чем секторами обстрела и хождением по азимуту. Путешествовал по Средней Азии, карабкался вслед за смелыми такелажниками на Спасскую башню Кремля, чтобы сфотографировать установку алых звезд вместо золотых орлов, бродил по берегу Тихого океана, летал на самолете над Уралом.

Стать настоящим военным оказалось не просто. Было много горечи, волнений, утрат. Но шло время, накапливался опыт, и вот уже пора искуса осталась позади. «Ехал трудно. Сегодня первый раз за двое суток разулся. Эти дни — оттепель, а сапоги у меня текут. Но жил эти дни хорошо. Родилось ощущение, что вот — приходит эта спокойная зрелость, уверенность в себе. Ощущение, что стал богаче на чувства к людям… Приятно сознание, что где-то на дне души накапливается богатейший запас впечатлений «впрок», для будущих книг. Пережитое обдумывается, все становится на свои места» — так подытожил в дневнике свое внутреннее мироощущение Николай Маркевич, вернувшись в конце декабря 1942 года на командный пункт армии после длительного пребывания на переднем крае.