Юрий Жуков - Летописцы Победы

А там, где стояла школа, которую защитил Иван Рябов, поставлен монумент. Ребята подарили мне снимок: на камне строки из поэмы «Поныри»:

Если меня спросите, что было самым трудным в работе корреспондента фронтовой газеты, не задумываясь, отвечу — связь.

Пользоваться многоступенчатой штабной или политотдельской связью не всегда возможно. Телеграф и радио обслуживают боевую операцию, передавать материал, скажем, начинающийся со слова «вечерело» или «не успела высохнуть роса, как вновь закипел бой» просто неприлично в этих обстоятельствах. Депеши и рапорты идут своим путем, кочуют из дивизии в корпус, из корпуса — в армию, из армии — в штаб фронта.

Значит, надо искать пути доставки материала с передовой в газету, пользоваться любой оказией. Конечно, поэту легче: стихи, наверное, пишутся не для одного дня. Однако и это представление с точки зрения моего опыта неверно.

…В нашей походной жизни на последнем этапе войны, да и на других этапах, особую роль играли верстовые столбы. С особым пристрастием и волнением замечали — до границы Родины — столько-то, а потом — столько-то до Варшавы, до границ Германии, наконец, до фашистского «логова» — до Берлина.

Во фронтовой редакции родилась идея: сообщать на первой странице газеты, сколько километров до Берлина. Однако замысел оказался неосуществимым. Наступающий фронт — огромный участок территории: одной дивизии надо пройти по прямой до Берлина столько-то километров, а другой, находящейся на фланге, — километров на двести больше. Кроме того, ясно, что путь к победе прямым не будет: война есть прежде всего маневр. Сообщать, что «часть такого-то» находится там-то, тоже опасно: разведка врага сразу определит, кто действует на направлении главного удара.

Но еще большим препятствием к осуществлению газетной, и по-газетному горячей, задумки было то, что фронт находился в непрерывном движении и шапка с цифрой могла устареть до того, как газета попадет в наступающие части.

Внесли коррективу: пусть о том, сколько километров осталось до Берлина, сообщают стихи. Товарищи решили, что стихи — материя приблизительная и необязательная, в стихах можно смело округлять цифры.

Окончательным решением был приказ редактора. Мне предписывалось начиная с пятисот километров (дело было на территории Польши еще в 1944 году) отмечать стихотворением в обязательном порядке каждые сто километров, а при особой поэтической удаче — еще и пятидесятикилометровые отрезки. Таким образом, написать придется непременно пять стихотворений, а может быть, и все десять. Для меня путь к победе был как бы распланирован и определен. Могу теперь, через десятилетия, признаться в одном своем суеверии: убить меня уже не могли — я должен пройти сто, потом еще и еще сто километров в западном направлении. И еще сто…

Условились с редактором, что я буду находиться все время в частях, осью движения которых являются шоссейная и железная дороги от Бреста до Берлина, то есть наиболее прямой путь.

Итак, пора начать осуществление редакционной затеи.

Первое стихотворение, мой поэтический старт — пятьсот километров.

Так стихи и названы.

Отметить стихами не удалось ни четыреста, ни триста километров. Нет, стихи были сочинены во время, когда наши танки — гвардейская армия генерала Катукова — устремились в прорыв.

Я находился в ядре войск, рвущихся на запад по тылам противника и перешедших уже границу рейха. Радиосвязь была и крайне ограниченна, и весьма загружена, начальник штаба генерал Гетман, как я ни просил его, как ни убеждал, все же не дал разрешения передавать стихи по радио. Оказии не было. Я понял, что непременно опоздаю на страницы газеты. Вот концовка того стихотворения:

Конечно, я бы пожертвовал любыми стихами, только бы хоть на километр стать ближе к Победе. Но маленькое литературное лукавство было в концовке: мой редактор будет лишен возможности упрекнуть меня за нерасторопность, за то, что стихи не доставлены вовремя.

Стихотворение «Сто километров» пришлось корректировать, что называется, на ходу. Оно кончалось так:

Поезд-редакция двигался вслед за наступающими войсками. Спасибо воинам-железнодорожникам, героическими усилиями восстанавливавшим путь.

«75» было доставлено вовремя, появилось в газете.

Из всех «километровых» стихов — их у меня образовалось до десятка — я сохранил и допустил в свои книги только те три, что успел напечатать в газете фронта. Я полагал, что стихи, оказавшиеся в положении невоевавших, не надо и потом печатать.

Заключительное стихотворение начиналось уже строками:

Вот несколько боевых эпизодов из жизни поэзии. Каждый из моих товарищей, фронтовых поэтов, мог бы рассказать историю своих стихов.

Но так мало нас осталось…

От Закавказского фронта, когда войска ушли вперед, осталось одно название, и Ираклий Андроников, служивший в Тбилиси во фронтовой газете и оказавшийся вдруг в тылу, выхлопотал себе командировку на Миус, где назревали события.

Мы стояли в Новошахтинске. Было лето сорок третьего года. Была жара, была пыль.

Не очень подтянутый майор, все еще не удосужившийся надеть погоны, привлекал внимание суровых штабных педантов. Но все же этот странный майор нестроевого вида разыскал корреспондентов центральных газет.

Когда я привел Андроникова в штабную столовую, где не так важны были погоны, как талоны, на него, необыкновенно живого и общительного, косились офицеры и официантки.