Гайда Лагздынь - Две жизни в одной. Книга 1

Рассказано по случаю ...

Прошло более шестидесяти лет, а точнее, шестьдесят три года. Сегодня семнадцатое число. Пасмурный день грязного ноября 2009 года. Два совсем непримечательных будничных дела вдруг всколыхнули затуманенные временем события середины XX века. Захожу в магазин «Букинист». Директором здесь работает интереснейший, милейший, обходительный, знающий литературу и людей Николай Николаевич Рассудков. Оттого и тянутся к нему писатели, архивисты, музейщики. Люди, интересующиеся литературой прошлого и настоящего времени. Он всегда старается разыскать нужную книгу, придержать для кого-то появившуюся, подсказать, дать совет. Все-то знает Николай Николаевич. Помогает ему в делах Людмила Владимировна Кадочникова, молодая, но тоже ас в своем деле. Этим людям можно посвятить не одну страницу данной повести.

Сегодня цель моего визита в магазин банально проста — нужны бумажные закладки для сборников и держатели с лапочками. Каждую часть своей новой пухлой рукописи я скрепляю этими зажимчиками. Неожиданно Людмила Владимировна говорит молоденькой продавщице: «Никаких чеков от покупателя. Это — подарок от фирмы». Почему мне дарят? Или теперь такие правила торговли? Я же в состоянии оплатить чек на сумму в 25 рублей? Я воспротивилась, но сердце у меня защемило от воспоминания.

Ленинград. 1946 год и начало 1947-го. Общежития меня лишили. Из техникума я ушла не только из-за сплетни той старухи, а от понимания, что это — не моя будущая профессия. Теперь и хлебной карточки нет. Комната в коммунальной квартире. Это комната дяди Феди Корзова. Сам он живет у тети Шуры возле Московского вокзала на Лиговке. Через крошечное окно на уровне земли видны только ноги прохожих. В комнате одна кровать. Укрываюсь вместо одеяла своим пальто. На электроплитке тушу капусту. Боюсь, вдруг соседи узнают, что я трачу электроэнергию. Керосинки у меня нет. И не понимаю, что все видят, как вращается диск общественного счетчика, а запах вареной мороженой, без соли и масла, капусты проникает всюду. Вот они, эти ленинградцы, пережившие блокаду. Уехать обратно в Калинин не решаюсь. Что скажут затверецкие соседи? Да и денег для покупки билета нет.

Поэтому хочу идти работать на фабрику — кондитерскую. Почему на кондитерскую? Да потому, что там конфеты. Мне не повезло. Окно отдела кадров было закрыто. Да разве взяли бы на работу подростка? А если бы взяли? Моя жизнь потекла бы по другому руслу. Это и есть судьба. Куда приклонить голову? У Володи с Валей беда — умер новорожденный ребенок. У Володи туберкулез в открытой форме. Вспоминаю про Басуевых. Басуевы жили на Литейном проспекте. Жена Басуева встретила меня приветливо (самого Басуева уже не было в живых), много расспрашивала о жизни в провинции.

Басуевы, Басуевы! — зазвучала вновь симфония памяти. Потянулась струна воспоминаний на мамину родину — в Белоруссию.

Андрей Басуев — мамин двоюродный брат, я думаю, по ее линии. Я иногда спрашивала маму: «У тебя черные глаза, у меня тоже. У брата — голубые, прибалтийские, как у папы. Скажи, ведь прошла конница Мамая по нашей генетике?» И дядя Ефим, мамин родной брат, имел выразительные черные южные глаза, но не раскосые, не в виде щелочек. А фамилия Басуевы? Тут явно веет Востоком. В молодости у меня уголки глаз казались чуть приподнятыми к вискам. Время опустило их до разреза обычных русских глаз. В нашей наследственности где-то явно проявлялись законы Менделя.

На подобные вопросы мама ничего не могла ответить. В свое время она тоже не интересовалась наследственностью. Все как у обычных людей. Ведь только графы да князья делали записи, заказывали фамильные портреты своих предков. Больше имели для всего этого и средств, и времени. Да и образованности тоже. Так устроен мир. Да и сейчас в этом вопросе мало что изменилось. В основном только краеведы, музейные работники да писатели занимаются прошлым, но держат в этом курс на публично известных людей.

А вот про своих ухажеров мама рассказывала больше. Одному из них, молодому политработнику, в Гражданскую войну она так вскружила голову, что, получив отказ, он застрелился на кладбище. Впрочем, возможно, у него была другая причина.

Однажды мама флиртовала с руководителем музыкальной бригады Александровым, не исключено, что тем самым, что впоследствии стал знаменитостью. Мама была приглашена в гости. Это были двадцатые годы, с продовольствием туго, а потому не ждали богатого угощения. На столе сначала появились щи. Согласно белорусской традиции, ели щи не с хлебом, как у нас, а прикусывая картошкой. Мама хорошо поела. Потом по очереди пошли несколько «перемен». В те годы считалось: чем «перемен» больше, тем богаче стол. Одним словом, было подано более двадцати блюд. И с каждым разом все вкуснее и вкуснее. Смотрит мама на все, а есть уже не может. А не есть — значит, хозяина обижать. Это сейчас на стол ставят все сразу, потом принесут горячее, чуть позже наступает чаепитие с выпечкой, тортами и конфетами. В каждом историческом времени — свои правила и традиции. Нет больше винегретов. Настала мода разных салатов.

Был у мамы ухажер в Улле — есть такое местечко в Витебской области Белоруссии, это ее родина. Однако, приехав в Ленинград погостить у брата Ефима, мама познакомилась с его сослуживцем — демобилизованным моряком-латышом Рейнгольдом Яновичем Лагздынем. За него и вышла замуж, сбежав от белорусского жениха.

На этом повествование про гостевые обеды не заканчивается. Пригласили маму с папой в гости к Басуевым. На званом ужине первым подали суп. Гости съели все до капельки. Мама же, помня историю с белорусским угощением, чуть-чуть попробовав, отодвинула тарелку. Потом принесли еще чего-то, но очень мало. На этом ужин и закончился. Это были голодные послереволюционные годы, примерно 1922-1923 годы.

В 1924 году у моих родителей родилась дочь, но от холода она умерла в роддоме. Если бы не смерть моей сестры, не появилась бы я на свет. В 1928 году родился брат Феликс, через два года — я. После меня мама не оставляла на жизнь зарождающихся братьев и сестер. А их, по маминому счету, должно было быть еще четырнадцать.

Андрей Басуев был первым секретарем города Кронштадта. Когда в 1937 году арестовали моего отца, боясь ареста, он отказался от родства. Впоследствии, рассказывала жена Басуева, очень переживал. Умер рано, но не в застенках НКВД и не в муках, как мой отец и дядя Ефим.

Почему я сейчас вспоминаю эти события из маминой и своей жизни? Потому что пытаюсь понять, что происходило с каждым из нас. Оставшись в подростковом возрасте наедине с собой, я искала тепла в людях, в том числе и отцовского. Помню, как, идя по Затверечью, когда мне было лет восемь-девять, мечтала кроме мамы иметь пусть чужого, но папу. В возникшей ленинградской ситуации я вспомнила про Аркадия Степановича. Я знала, что когда-то он был неравнодушен к моей маме. Когда арестовали отца, мама пыталась спрятаться за его спину. Аркадий Степанович тогда работал поваром в ресторане. Но все боялись энкавэдэшной инквизиции.