Ион Деген - ВОЙНА НИКОГДА НЕ КОНЧАЕТСЯ

Генерал перенес нагайку на пару сумасшедших лошадей, отчаявшись вернуть на позицию артиллеристов.

Лейтенант впервые так близко увидел пехотного комдива. Он был похож на своего знаменитого однофамильца и родственника, легендарного военачальника времен Гражданской войны, как два патрона одной обоймы. Те же свисающие калмыцкие усы. Те же кривые кавалерийские ноги. Только слезы, текущие из жестких щелочек глаз по крутым монгольским скулам, уже ни на что не были похожи.

— Братцы! Выручайте! Остановите танки! Всех к Герою представлю!

Лейтенант, еще секунду назад смотревший на генерала с восторгом и любопытством, вдруг стал непробиваемо отчужденным. Ему хотелось сказать генералу, что наплевать им на его представление и на все на свете. Что бригаду вывели из боя впервые с начала наступления. Что в ночном бою уцелели только вот эти три машины. Ему хотелось сказать, что их вывели на формирование, значит, появились какие-то шансы выжить. Что пусть генерал лучше командует своими трусливыми паршивцами, а не лезет в чужую полосу. Что на то он и генерал, а не командир взвода, чтобы принимать разумные решения и не бросать против тридцати «пантер» три «тридцатьчетверки», которых вообще могло здесь не быть.

Но лейтенант посмотрел на грязные слезы, сползавшие с желтых скул, посмотрел на камуфляж ближайшей к нему «пантеры». Он прикинул, через сколько секунд она навалится на несчастную куцую пушку, отвернулся от генерала и коротко скомандовал:

— К машинам! По местам! Огонь с места!

И уже вскакивая в башню, добавил нечто весьма убедительное, что не печаталось ни в одном боевом уставе, но очень образно определяло, кто такие немцы и наши артиллеристы, а заодно — и командир дивизии.

Уже через несколько секунд горели три «пантеры». Потом еще три. А потом еще и еще. В их относительно беззащитные борта влипали бронебойные снаряды, как в мишени на танковом полигоне.

Немцы сообразили, что в них стреляют из фольварка, и развернулись под прямым углом вправо. Это были уже остатки, дальние «пантеры», которые почти добрались до шоссе. Черные свечи дымов над горящими танками мешали им вести прицельный огонь. А «тридцатьчетверки» стояли за каменным забором, над которым торчали только башни. Но и «пантеры», идущие в лоб, уже были неуязвимы на таком расстоянии.

Артиллеристы, ободренные зрелищем горящих немецких танков, вернулись к своим пушкам и почти в упор раздолбали борта и гусеницы шести «пантер». Танкисты сожгли восемнадцать немецких машин. Самые левофланговые вырвались к старым липам. Сейчас вокруг них безбоязненно хлопотала наша пехота. Еще не понимая происходящего, танкисты перестали стрелять, тем более что их снаряды на таком расстоянии действительно ничего не могли сделать.

Через полчаса побежавшие туда штрафники приволокли пленных. Экипажи шести «пантер» обалдели от страха, выскочили из исправных машин и бросились наутек к лесу, увидев, как один за другим вспыхивают танки — и те, которые пошли на батарею, и те, что повернули к фольварку. А у самых лип в окопчиках сидела пехота. Большую часть немцев перестреляли. Нескольких взяли в плен.

«Пантеры», которые еще несколько минут назад нагнали на пехоту ужас, сейчас безнаказанно обложили соломой и подожгли. Лейтенант поспешил туда на танке. С трудом ему удалось отбить одну «пантеру». Он привел ее в фольварк. На следующий день, пока ему не приказали отдать трофейный танк ремонтникам, он катался на нем, рискуя схлопотать свой же бронебойный снаряд. Эта «пантера» была единственной, оставшейся от страшной атаки тридцати танков.

Снова на тачанке прикатил генерал. Облобызал лейтенанта, обмочалив его усами, точной копией усов на легендарном лице своего родственника. Сказал, что представит его к званию Героя, а экипажи — к большим орденам.

Лейтенант чувствовал себя именинником и смущенно топтался на месте.

Этот разговор происходил в присутствии прибывшего в фольварк бригадного начальства. Комбриг рассказал генералу, как маневр лейтенанта решил исход ночного боя. Все было очень здорово.

Но после обеда прибежал батальонный писарь. Писари всегда в курсе всех событий. От него лейтенант узнавал батальонные новости. Так вот писарь сообщил, что в Смоленск снаряжают два «Доджа». Люди, которые еще в Белоруссии пришли в бригаду из лесов, поедут получать медаль «Партизану Отечественной войны». Почему в Смоленск, а не на месте? А хрен его знает. У замкомбата по политчасти, гвардии майора Иванова, в Смоленске семья. Он собирает семье посылку. Со всего батальона приволокли разные шмутки. У кладовщика он набрал продовольствия. А кроме всего, он втиснул в ящик гармошку. Ту самую гармошку с золотистыми перламутровыми боками.

Лейтенант помчался в батальон. Все в нем клокотало от гнева. На хрена, думал он, мне эта гармошка. Да попроси он, я бы ему не только гармошку, шкуру свою отдал. Что я не знаю, как в тылу пухнут от голодухи? Но ведь он же, стерва, не попросил. Он же, падла, считает, что ему принадлежит все. А прикидывается таким идейным. Лейтенант попытался вспомнить, видел ли он его когда-нибудь в бою. И не мог вспомнить. Даже сегодня, ни после ночи, ни сейчас не пожаловал. Возле фольварка ведь стреляли. Или посылкой был занят? А перед боем, сволочь, обязательно унизит нас молитвой, мол, героизм, мол, верность долгу, мать его…

Это он о верности долгу говорит! У Борьки, командира двадцать седьмой машины, в Смоленске мать и маленькая сестричка остались. Они еще не знают, что их Борька сегодня ночью сгорел вот на этом лугу в своей двадцать седьмой.

Им-то гвардии майор тоже гармошку отправляет? Все ему выскажу.

Но когда, задыхаясь, лейтенант ворвался в дом, он ничего не сказал. Не майорские погоны кляпом заткнули клокотавшие в горле слова.

Из открытого шкафа вывалились платья, как потроха из брюха убитой лошади. В одно из них гвардии майор старательно укутывал деревянную кофейную мельницу.

Все это ошарашило лейтенанта нелепостью и неправдоподобием. Кому это и зачем в Смоленске сейчас может понадобиться кофемолка?

Да и сам замкомбата по политической части, маленький, кругленький, весь такой правильный от благообразного тщательно выбритого лица до сверкающих шевровых сапожков, и вдруг — награбленные платья и эта кофемолка!

А над ящиком возвышался бюст гвардии майора с иконостасом орденов, хоть сейчас поставь его в музей.

И впервые за всю войну лейтенанту стало невыносимо обидно. Ведь ни в одном бою не был этот бюст. А у меня небось за все годы войны, за все бои только один орден «Отечественная войны». Нет даже той давней медали. А он и за сегодняшнюю ночь и, может быть, даже за мои «пантеры» получит очередной орден.