Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

А на бедном юге опять повторилось землетрясение, но был легкий удар, а, по наблюдениям ученых, должен опять быть в марте. Далее же предсказывают, что в сентябре опять будут землетрясения в разных местах и даже в России. Теперь уже нельзя и знать, куда бежать.

У меня был мой Володя в Париже, по делам. Он пробыл у меня только два дня, но на меня всегда освежающе действует его пребывание у меня. Его безграничная снисходительность ко всем и ко всему и его беззаветная, бесконтрольная любовь ко мне мирят меня с жизнью и на долгое время служат мне утешением. Сашок и Макс все еще находятся в Америке, Сашок в Южной, а Макс в Нью-Йорке; должно быть, в марте вернутся в Россию. Меня очень радуют Ваши отзывы, дорогой мой, о нашей маленькой Кирушечке. Они так дороги мне, эти милые, невинные существа, пошли им господи счастья в жизни.

Очень мне интересно знать, как пройдет Вам новое дирижирование Вашего концерта в Петербурге. Конечно, я убеждена, что вполне хорошо, но всегда хочется знать как можно подробнее. А когда пойдет “Чародейка” и какой будет персонал?

Слышали Вы, милый друг мой, что этот мальчик, хотя и великолепный пианист, Зилоти, женился, но, говорят, блестящую партию сделал в смысле состояния: четыреста тысяч приданого получает; женился он или на Боткиной или на Третьяковой, в Москве, - не помню хорошенько.

Будьте здоровы, мой милый, дорогой друг. Всею душою Вас безгранично любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Я сейчас вспомнила, что Вы еще нескоро вернетесь в Майданово, поэтому подожду отсылать это письмо.

С.-Петербург,

10 марта 1887 г.

Милый, дорогой друг мой!

Не стану начинать письма моего с извинений в том, что давно не писал. Все эти две недели, проведенные мной в Петербурге, были так переполнены всякого рода делами, вечно державшими меня вдали от дома и письменного стола, что даже Вам до сих пор не удалось написать хоть странички. Но я знаю, дорогой друг, что Вы поймете и простите мою невольную вину.

Дебютировать в качестве дирижера в Петербурге мне, как я, вероятно, писал Вам, и хотелось и в то же время было очень страшно. Иногда этот страх доходил до того, что я решался отказаться и уехать, считая себя неспособным победить свою робость. Всего ужаснее была для меня первая репетиция; ночь, предшествующую ей, я провел очень мучительную и беспокойную, и явился на репетицию в состоянии почти больного человека. Но, странное дело, стоило взойти на эстраду, взять палочку в руки (причем артисты оркестра восторженно приветствовали меня), как весь страх мгновенно прошел, и, по отзыву всех, я исполнил свое дело хорошо. На следующих репетициях уверенность была полная. В самом концерте я, конечно, перед выходом волновался сильно, но это уже не был страх, а скорее предвкушение того глубокого художественного восторга, которое испытывает автор, стоящий во главе превосходного оркестра, с любовью и увлечением исполняющего его произведения. Наслаждение этого рода до последнего времени было мне неизвестно; оно так сильно и так необычайно, что выразить его словами невозможно. И если мне стоили громадной, тяжелой борьбы с самим собой мои попытки дирижированья, если они отняли от меня несколько лет жизни, то я о том не сожалею. Я испытал минуты безусловного счастия и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще вечер 5 марта будет на всегда самым сладким для меня воспоминанием.

Опера моя уже сдана в театр, и хоры репетируют ее; между тем, мне еще много нужно над ней поработать, ибо три действия еще не инструментованы. Завтра я отправляюсь в деревню и примусь энергически за работу. Опера пойдет в будущем октябре. Относительно персонала я еще хорошенько не решил, кому поручить главные роли; об этом у меня будет совещание с дирекцией.

Своих родных здешних я нашел, слава богу, здоровыми. Мой любимец Володя до сих пор еще, однако ж, не оправился от впечатления, которое произвела на него смерть племянницы Тани. Моя горячая любовь к этому чудному мальчику всё растет. Трудно высказать, до чего у него чудная, тонкая, богатая симпатичностью натура. Но он до такой степени непохож на других мальчиков его возраста, он так болезненно впечатлителен, что иногда я боюсь за него.

Какой-то художник снял с мертвой Тани превосходный портрет. Теперь этот портрет фотографирован, и я хочу спросить Вас, милый друг, не прикажете ли доставить Вам один экземпляр. Портрет вышел и удивительно похож и в то же время изящен и художественно прекрасен.

3илоти женился на дочери известного коллекционера картин, Третьяковой. В качестве свойственника (она двоюродная сестра жены моего брата Анатолия) я присутствовал на свадьбе. Не знаю, хорошо ли для будущих успехов Зилоти, что у него теперь в руках целое богатство?

Милый друг мой! Мне ни на секунду и в голову не приходило посетовать на Вас за неисполнение просьбы скрипача Литвинова. Ваш взгляд на его поступок совершенно правилен, и, когда я обращался к Вам с просьбой от его имени, я смутно чувствовал то, что Вы пишете по поводу этого случая, но ввиду его действительной талантливости решился всё-таки обеспокоить Вас просьбой.

Радуюсь, дорогая моя, что после всего, испытанного Вами в Ницце, Вы достигли, наконец, уютного уголка своего. Дай бог, чтобы здоровье Ваше укрепилось поскорее.

Очень тяжелое впечатление испытала теперь вся Россия по поводу задержанных политических преступников и их, к счастью, неудавшейся попытки. Не знаешь, чему больше удивляться: их Возмутительной жестокости и злобе или их бессмысленности?

Завтра еду в Майданово. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой.

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

С. Майданово,

12 марта 1887 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я опять к Вам с просьбой, а в чем она, Вы узнаете из прилагаемого письма. Письмо это пишет сестра покойного Котека. Я очень желал бы помочь ей, т. е. достать какое-нибудь место для ее мужа. Единственная моя надежда в том, что если Вы напишете словечко Владимиру Карловичу или Коле, то они найдут возможным поместить куда-нибудь г. Чистякова. Всё, что пишет сестра Котека, совершенно верно. Они действительно в крайности.

Я вырвался, наконец, из Петербурга и с сегодняшнего утра нахожусь в Майданове. Господи боже мой, что за счастье быть, наконец, себе полным господином своего времени, а не мячиком каким-то, который перескакивает из рук в руки...

В день моего отъезда из Петербурга я испытал очень грустное впечатление при прощании с моим другом Н. Д. Кондратьевым. Вот уже второй месяц, что он болен очень серьезно (у него водяная), и мне кажется, что мы виделись в последний раз. Он сам это чувствует, и, прощаясь со мной, горько плакал. Доктора не теряют, впрочем, надежды и говорят, что он еще может поправиться; но он так ужасно изменился, на лице его до того резко начертаны признаки приближающейся смерти, что мне трудно надеяться на выздоровление.