Глеб Морев - Диссиденты

– Нет, этого не было, разумеется, ни в коем случае. Было сказано: куда ты идешь, ты подумай, у тебя пятеро детей, ты что делаешь… Вот так примерно. Очень твердо и определенно.

– А кто был ваш духовник?

– Этого я открывать не намерен. Но дело не в этом. Дело в том, что это было точно, точный диагноз. Он знал меня, и он видел мое состояние, мою растерянность в то время и понимал, что я не за свое дело взялся. И так по-отечески прямо мне и сказал. Вот так. И я с позором, надо сказать, вышел, но поделом… Такие вещи брать на себя, взялся, а потом сразу отпустил – это очень плохо. И еще раз повторяю: вина на мне, и она останется со мной до конца моих дней.

– Входил ли с вами в контакт КГБ до того, как вы отказались от руководства фондом?

– КГБ со мной никогда в контакт не входил. Я не имел контактов с КГБ.

– Но, по сведениям «Вестей из СССР», у вас в 1983–1984 годах было несколько вызовов в прокуратуру и в КГБ. На вас было заведено дело, которое впоследствии было закрыто и заменено на «предостережение».

– Вы знаете, я об этом читал, но я этого не помню, искренне совершенно говорю.

– То есть никакого давления КГБ в связи с фондом вы не помните?

– Нет, не помню, чтобы меня начинали особым образом опекать или что-то такое. Я думаю, потому что это очень быстро как-то произошло.

– Считается, что после этого случая фонд прекратил свою деятельность в СССР и возродился уже в постсоветской России.

– В общем, да. Как-то оказалось так, что я сыграл очень злосчастную роль. Действительно, это так.

– Когда вы объявили себя распорядителем, получили ли вы поддержку Солженицыных?

– Я не помню. Тогда была некоторая общая растерянность.

– А с Андреем Кистяковским вы после этого не виделись?

– А я вообще с ним очень редко виделся. Мы с ним не были дружны никак.

– Вдова Андрея Марина Шемаханская вспоминает, что вы к ним приходили, когда Андрея не было дома, чтобы сказать, что берете на себя миссию по руководству фондом.

– Очень может быть. Я, естественно, должен был это сделать, и, скорее всего, так оно и было.

– Вспоминаете ли вы ту эпоху? Может быть, о чем-то или о ком-то вам хотелось бы рассказать сегодня?

– Конечно, конечно, вспоминаю… Безусловно, это было время очень значительное. Но я бы не хотел быть автором каких-то воспоминаний.

– То есть вам не хочется сегодня подробно говорить об этом?

– Совершенно. У меня нет внутренней потребности в этом.

– Эта эпоха – для вас закрыта?

– Она не закрыта, она осталась в моей жизни, в части моей жизни.

Просто это время прошло. Оно осталось во мне как очень дорогое время, и я думаю, что для очень многих оно таким было. Моя внутренняя активность, политическая, естественно, не прошла. Я по-прежнему очень слежу за всеми событиями, и в этом смысле я сохраняю какую-то элементарную активность нормального человека, который понимает, что происходит, вот и все.

– После возвращения Солженицыных в Россию вы как-то объяснялись с ними по поводу того эпизода?

– Да, я виделся в свое время с Натальей Дмитриевной. И говорил о себе так, как это того заслуживало, и все.

– Она приняла ваши объяснения?

– Ну, можно сказать, что да. Хотя вина на мне, и она остается, но тем не менее все прошло без каких-то тягот.

Москва, 2014

© Ефим Эрихман

– Можно ли сказать, что этот сюжет для вас как бы внутренне завершен?

– Это моя жизнь. Отчасти это жизнь фонда. Моя жизнь, и все. Поскольку это будет опубликовано, я у всех, кого я как-то задел этим своим поступком (а иного и быть не может), вызвал какое-то недовольство, совершенно законное, этим своим неподготовленным поступком, – я у всех прошу прощения. Я осознаю свою вину и рад возможности сказать об этом публично.

P.S.

После публикации в рамках настоящего цикла интервью с Мариной Шемаханской, вдовой последнего распорядителя Солженицынского фонда в СССР Андрея Кистяковского, мы получили отклик Веры Иосифовны Лашковой, также принимавшей в 1970–1980-х годах деятельное участие в работе фонда. Считаем своим долгом опубликовать его вместе с интервью прот. Бориса Михайлова. Написание полной и откровенной истории фонда зависит сегодня от его бывших руководителей и сотрудников. Необходимость в ней, с нашей точки зрения, давно назрела.

С болью и горечью прочитала интервью госпожи Шемаханской, где она говорит о Борисе Михайлове – отце Борисе. С ним я знакома и дружна, можно сказать, с незапамятных времен, когда они трудно и счастливо жили еще на Арбате, в Кисловском, – Боря, Наташа и четверо их маленьких детишек; потом народилась Сонечка. В то время было нас, так называемых диссидентов, совсем немного – узкий и тесный круг, почти братство: мы все друг друга знали, доверяли, хотя «лишних» вопросов старались не задавать. Фонд помощи политзаключенным был основан Александром Исаевичем Солженицыным в 1974 году, и Боря принимал участие в его работе, но в чем именно оно заключалось, знать было не нужно. Я категорически утверждаю, что никогда Боря не сотрудничал ни с какими «органами» – это знают все еще оставшиеся участники фонда и, конечно, готовы это подтвердить. Наталья Дмитриевна Солженицына, прочитав интервью, была, как она сказала мне, «очень удручена», и, конечно же, и она никогда и мысли не допускала о Борином «сотрудничестве». Возглавлявшая фонд после ареста в 1977 году Александра Гинзбурга его жена Арина сказала мне в телефонном разговоре, что участие Бори в работе фонда всегда была очень деятельным и эффективным; у нее в архиве хранятся все письма о работе фонда, которые Боря ей посылал. То неудобное положение, в котором оказался отец Борис тогда, осенью 1983 года, – в связи с намерением возглавить фонд, а потом отказом, – было обусловлено несколькими причинами: намерение взять на себя руководство фондом – желанием помочь, не дать прекратиться работе фонда: когда стало ясно, что Андрей Кистяковский серьезно болен, в то время, пожалуй, уже и никто не смог бы взять это на себя, потому что практически все участники фонда были арестованы, осуждены, сосланы. Но, взяв на себя ответственность, Боря недостаточно взвесил всю серьезность принятого решения и его возможные последствия, а они могли быть только печальными – арест, суд, срок. Печальными же потому, что он был отцом и единственным кормильцем жены и пятерых маленьких детишек. И принял решение – отказаться, что тоже ведь потребовало от него определенного мужества, и всю жизнь потом он не снимал с себя вины за все происшедшее. Вот такова была та ситуация.