Алла Демидова - Ностальгия – это память

Помню, в театре: мы сидим в костюмах внизу за кулисами, а вверх по лестнице к Любимову в кабинет подымается какая-то женщина – я обратила внимание на ее сверхмини и высокие сапоги. Я вижу только ее спину и думаю, что это молодая женщина, но с такой окостеневшей, больной спиной. Когда она повернулась – я узнала Лилю Брик.

Она уже плохо слышала. Однажды она сидела с Василием Абгарычем в первом ряду на «Деревянных конях», а я по мизансцене сидела у рампы, почти у ее ног, тем не менее она каждый раз переспрашивала у Василия Абгарыча мои слова, и он слово в слово, почти столь же громко, как я, пересказывал мой текст. Так мы и сыграли в тот вечер вдвоем: я – северную деревенскую старуху, а она – себя с огромным бриллиантом на руке, который отбрасывал всполохи по всему залу.

Потом, после смерти Лили Юрьевны, прочитав ее дневники, записные книжки, переписку с Маяковским и сестрой Эльзой, я хотела написать книжку под названием «Лиличка». Мне казалось, что уже само название раскрывало бы мое к ней отношение. А потом подумала – какое я имею право?

О Лиле Юрьевне писали многие. При ее жизни – чаще в дневниках и в воспоминаниях, которые еще готовились к печати. Книги о ней появились лишь после ее смерти. С разными названиями и разным отношением. Но тайны этой женщины они не раскрывают.

Я только позволю себе привести здесь несколько высказываний Лили Юрьевны, переданных мне ее молчаливой подругой тридцатых годов Галиной Дмитриевной Катанян.

Про романы: «Это так просто! Сначала надо доказать, что у вас красивая душа. Потом – что он гений и кроме вас этого никто не понимает. А уж остальное доделают красивое dessous и элегантная обувь».

«Если вы хотите завоевать мужчину, надо обязательно играть на его слабостях. Предположим, ему одинаково нравятся две женщины. Ему запрещено курить. Одна не позволяет ему курить, а другая к его приходу готовит коробку „Казбека“. Как вы думаете, к которой он станет ходить?»

«Когда человека любишь, надо многое терпеть, чтоб сохранить его. – А как же гордость, Лиличка? – (Пожимает плечами.) Какая же гордость может быть в любви?»

Летом 27-го года Маяковский был с Наташей Брюханенко. Решил жениться. Л.Ю. в разгар своего романа с Кулешовым написала записку: «Володя! До меня отовсюду доходят слухи, что ты собираешься жениться. Не делай этого. Мы все трое женаты друг на друге, и больше жениться нам грех».

И еще – о власти Л.Ю.

Маяковский про нее: «Если Лиличка скажет, что нужно ночью, на цыпочках, босиком по снегу идти через весь город в Большой театр, значит, так и надо».

Шкловский на заседании редакции «Нового Лефа» за что-то осмелился сказать Л.Ю.: «Я просил бы хозяйку дома не вмешиваться в редакционные дела». Только его и видели…

…О ней писали разное – и плохое, и хорошее. И правду, и досужие вымыслы. Но внимание людей она до сих пор притягивает. В какой бы стране ни зашел разговор об авангарде, о хозяйках салонов, о «русских музах» – всегда вспоминают Лилю Брик.

Однажды в Киеве, когда со студии, где я снималась в «Лесе Украинке» в 1970 году, мы ехали в гостиницу, кто-то мне показал балкон на одном из угловых зданий. На балконе стоял бюст. Я не очень удивилась бюсту, мало ли их: мы привыкли к официальным бюстам. Но мне сказали: «Это Параджанов». На балконе стоял бюст Параджанова. Это были его балкон и квартира.

Много позже я случайно натолкнулась на его воспоминания: «Моя вина… в том, вероятно, что я родился. Потом увидел облака, красивую мать, горы, собор, сияние радуги, и всё – с балкона детства… Потом… бесславие и слава… Я был счастлив, добр, жил среди друзей, что-то произвел, многое почувствовал – и за все это надо платить». Мир узнал Параджанова – кинорежиссера и художника – лишь за два года до его смерти в 1990 году. Прошло еще десять лет, прежде чем появилась возможность опубликовать его удивительные, написанные белыми стихами сценарии. Потом уже создавались музеи Параджанова, устраивались его выставки, шли по миру ретроспективы его фильмов – «Цвет граната», «Легенда о Сурамской крепости», «Тени забытых предков», «Ашик-Кериб», «Киевские фрески».

А тогда, в Киеве, я его встретила случайно на студии и после этого стала получать подарки: уникальные расшитые украинские платья, иногда бутылку вина, гуцульскую меховую расшитую безрукавку. Причем все это не сразу, а с нарочными: кто-то приезжал в Москву, заходил ко мне и говорил: «Это от Параджанова».

Когда в 1979 году мы с театром были на гастролях в Тбилиси, он устроил прием для нашей «Таганки». Я немного опоздала, но, поднимаясь по старой, мощенной булыжником улице Коте Месхи, уже по шуму догадалась, куда надо идти. Дом номер 10.

Дом двухэтажный, маленький, огороженный небольшим каменным забором. Наверху, над воротами, сидели два, как мне показалось, совершенно голых мальчика и, открывая краны, поливали водой из самоваров, что стояли с ними рядом, всех вновь прибывающих. Мне, правда, удалось проскочить этот душ, когда я входила во двор. Двор тоже маленький. Я сразу обратила внимание на круглый, небольшой не то колодец, не то фонтан; он был заполнен вином, и в этом водоеме плавали яблоки, гранаты и еще какие-то экзотические фрукты. Вокруг колодца стояли наши актеры, черпали из него и пили. Посередине двора на ящиках лежала большая квадратная доска, покрытая цветной клеенкой, – импровизированный стол, на котором стояли тарелки, а в середине в большой кастрюле что-то булькало, шел пар и вкусно пахло.

В левом углу двора за решеткой был портрет Параджанова, закрытый как бы могильной или тюремной решеткой. «Это – моя могила», – сказал он мне потом. Портрет стоял на земле, а перед ним – сухие цветы, столетник и какое-то чахлое деревце.

Все балконы второго этажа были устланы коврами, через перила свисали лоскутные одеяла и коврики. Сам двор был выложен разноцветными плитками. Сияло солнце. Все сверкало. Было красиво и очень красочно. Ощущение было от всего этого пиршества праздничное, и казалось, что ты попал в какой-то волшебный театр.

А с неба свисал черный кружевной зонтик, он висел в центре двора, как абажур. Меня встретил Параджанов, я сказала: «Какой прекрасный зонтик». Он тут же его опустил, оказалось, что зонтик висел на каких-то невидимых лесках, отрезал его и подарил мне. Я только успела промямлить: «Жалко, ну хотя бы еще чуть-чуть повисел для красоты». На это Параджанов: «Ты видишь, какая ручка! Это саксонская работа. Ты ее отрежь и носи на груди, как амулет, потому что это уникальная работа севрских мастеров. Это Севр».

Потом он приказал сфотографировать меня, себя: ему очень понравилось, что я была вся в белом и в белой французской шляпе. Особенно его восхитило, что я была в шляпе, – ибо шляп в то время никто не носил, и он все время приговаривал: «Ну вот, теперь наши кикелки будут все в шляпах. Как это красиво – шляпы! Я заставлю их всех в шляпах ходить. Шляпы. Шляпы…» И нас все время фотографировал какой-то мальчик, которого Параджанов отрекомендовал как самого гениального фотографа всех времен и народов. Он никогда не скупился на комплименты.