Дайан Китон - Кое-что ещё…

В глубине души я лелею мечту бросить все, уехать и делать только то, что я хочу. Почему я не могу так поступить? Все лучше, чем ездить с Джеком на залоговые аукционы, как на прошлой неделе. Всю дорогу по радио передавали кошмарные новости об Иди Амине, убивающем оппозиционеров в Уганде. Я спросила у Джека, где кнопка настройки частоты радио, а он все показывал мне на кнопку выключения.

– Да вот же она, Дороти! ВОТ!

– Не кричи на меня!

– Я и не кричу, – ответил он, и в машине повисла тишина.

Мы молча ехали мимо торгового центра “Саут Кост”, где рядом с “Баллокс” строят модный магазин “А. Маньин”. Молча ехали через Лонг-Бич, мимо Дауни, мимо городской ратуши, сквозь Торранс. Когда мы подъезжали к “Магнолии”, я краем глаза увидела перевернувшийся грузовик, но сама так кипела от злости, что даже не обратила на него особого внимания. Я думала только о том, что больше не могу жить, следуя установленным Джеком правилам. Меня тошнит от разговоров о недвижимости, налогах, продажах, деньгах, деньгах и еще раз деньгах. Мы проехали мимо указателя на “Мотель 6”, мимо лютеранской церкви, синагоги, магазина подержанных автомобилей с парковкой, заставленной “тойотами”, “фордами”, “чеви-вегасами”, “датсанами” и прочими машинами. И все это время мы молчали. Проехали мимо автомобиля, водитель которого пытался начесать себе волосы торчком. В аэропорту сел самолет. На улице стояла ужасная жара. Аукцион начался в десять. Я хотела домой.

Я сама создала это одиночество. Я не помню, чтобы мне когда-нибудь было так плохо. Я всегда скрывала свои чувства и эмоции. Теперь даже мелочи, совершеннейшие мелочи выбивают меня из колеи. Я больше не вижу света, меня поглотила тьма. Раньше я боролась, пыталась как-то предотвратить такие приступы. Научилась отлично прикидываться. Я говорила себе: у меня нет депрессии, нет-нет-нет. Я врала, обманывала сама себя, делала все что угодно, только бы выглядеть нормальной. Когда рядом были дети, я была внимательной, любящей, заинтересованной матерью. Когда с работы приходил Джек, я начинала прикидываться: в ход шли фальшивые слова и фальшивые действия – все что угодно, чтобы нарисовать ему картинку спокойной тихой гавани.

Однажды мне кто-то сказал, что у меня в доме никто ни на кого никогда не повышает голос. Смешно, но тогда я сочла это комплиментом себе как хорошей матери.

Запись наверняка получится странной, потому что я не собираюсь врать. Вернее, опускать подробности и детали, как я это обычно делаю. Я сижу перед камином и чувствую, как полыхает жаром огонь, в котором догорает один из наших стульев из столовой. Меня немножко трясет, но в целом я соображаю нормально. Стул почти догорел. Ну и плевать. Прошлой ночью все фотографии в рамках оказались на полу, теперь кругом осколки стекла. На ковре валяются цветы, которые прислала Дайан. На столе – большая щербина. У меня ссадины на лице, на руках и ногах – почти черные синяки. Что с нами такое происходит, ЧЕРТ ПОБЕРИ?

Я не умею выпускать пар, как Джек. Вот почему нам с ним плохо вдвоем. Моя ярость переходит в несносную холодность, которая доводит его до ручки. Не знаю, почему я все время испытываю Джека. Это уже выходит за всякие рамки. Например, он говорит, что салат в “Коко” был вкусный. Я молчу – потому что он не добавил “но не такой вкусный, как твой”.

– Ты подстригла кусты в саду? – спрашивает он.

– С чего это ты вдруг интересуешься? – отвечаю я.

– Где хочешь поесть? – спрашивает он.

– Не знаю, – отвечаю я.

– Может, в “Диллманс”? – спрашивает он.

– Мы всегда идем туда, куда ты хочешь, – отвечаю я.

– По телевизору сегодня интересная передача, – говорит он.

– Да, я читала обзор, – отвечаю я.

– А что на ужин? – спрашивает он.

– Тебе понравится, – отвечаю я.

– Типичный твой ответ, – говорит он, и я весь вечер киплю от ярости.

Не знаю, сколько раз я себе уже твердила, что мое счастье – только в моих руках.

Джек оставил записку: “Очень надеюсь, что ты от меня уйдешь”. Я позвонила и сказала, что с удовольствием, как только он узнает, как это можно провернуть.

ДЕРЬМО. Как я зла. Меня никто не понимает, и я знаю, что лучше уже не станет. Когда я думаю о Джеке, внутри я вся словно подбираюсь. Я НЕ ХОЧУ жаловаться. Я НЕ БУДУ жаловаться. Но я ХОЧУ лучшей жизни. Это мое право и, как это ни смешно звучит, моя ответственность. Мне нужно что-то другое. Я всю жизнь провела, работая для своей семьи, и теперь мне нужны другие люди вокруг. Я не могу целый день одна слоняться по дому, я схожу с ума. После вчерашнего мне подумалось, что я бы предпочла убить себя, чем потерять разум.

Мам, твой мозг выдает тебе целую кучу негативной информации, за которую ты держишься изо всех сил. Хватит корить себя и всех вокруг, в том числе папу. Я понимаю, это трудно, но ты попробуй все-таки представить, как он рос – в доме без отца, где всех интересовали только деньги, а в мамаши ему вообще досталась Мэри Элис Холл. Ясное дело, что при таком детстве из папы просто не мог вырасти спокойный человек либеральных взглядов. Я прекрасно помню, как он приходил с работы и одним своим появлением разрушал волшебство, которое царило у нас в доме. Папа всегда был врагом, которого мы держали поближе, – не только для тебя, но и для всех нас.

Общество всегда одобряло таких как он – деловой бизнесмен, образованный инженер, активная личность. Ты избрала другой путь. Ты читаешь книги Вирджинии Вулф, утопившейся в реке, и Энн Секстон, закрывшейся в машине с включенным двигателем. Ты ценила красоту слова, ты была прекрасна, обворожительна и привлекательна – но тебе этого не хватало. К 1975 году твоим единственным другом стал твой дневник. Наше семейство развалилось на отдельные кусочки. Я понимаю, что ты писала свою историю, но разве обязательно было делать ее такой мрачной? Я читала и не могла понять: когда же появится свет в конце туннеля?

Если бы я сказала тебе, как люблю твой смех, ты бы стала больше гордиться собой? Если бы еще в детстве я дала тебе понять, как горжусь тем, что моя мама – бывшая “Миссис Лос-Анджелес”, это что-нибудь изменило бы? Если бы ты знала, как бежала я домой в тот день, когда Дейв Гарленд ткнул пальцем в мой поролоновый лифчик и начал надо мной смеяться, ты бы поняла, что была абсолютно и совершенно незаменимой? Если бы я напомнила, как здорово было сидеть на кухне и смотреть, как ты готовишь себе сэндвич с пшеничным крекером, чеддером и маринованным огурчиком, это что-нибудь изменило бы?

Помнишь, как по средам мы вечерами ездили по центру Санта-Аны после закрытия универмага “Баллокс”? Помнишь, как я сидела на пассажирском сиденье и высматривала для нас “сокровища”? Помнишь, как искала их в мусорных баках? Было ли тебе так же весело, как и мне? Нравилось ли тебе “стоять на стреме”, пока я затаскивала ту отличную полочку для ванной в багажник? Она ведь идеально подходила для нашей ванной, помнишь? Как и ты. Ты идеально подходила для нашей жизни. Разве могло быть что-то лучше, чем ехать с тобой домой в нашем “бьюике”? Ты превращала обычный день в совершенно волшебный. Помнишь, как ты рассказала мне о новом магазине в Ла-Мираде, где можно было купить все те же вещи, что и в “Баллоксе”, но в четыре раза дешевле? Помнишь, как я мучилась, когда меня не позвали в “Зета-Ти”, второе по крутизне девчачье сообщество в школе, а Лесли позвали? Ты сказала тогда, чтобы я набралась терпения. “Зета-Ти” подождет. Кроме того, туда входили девочки из не очень благополучных семей – ведь это там одна из самых популярных их членов недавно залетела?