Дайан Китон - Кое-что ещё…

Сюзи пошла наверх, а я сидела на краю кровати и следила за маминым дыханием. Она дышала ровно – шестнадцать вдохов в минуту. Она застала меня врасплох. Лишь когда мамины руки стали белеть, я поняла, что она умерла. Умерла, не издав ни звука.

Мы одели маму в коричневые шерстяные штаны, белую рубашку и черный свитер с вышивкой в виде зеленого кактуса. Ее волосы заплели в косу, идеально ровную, как и ее благородный нос. Мы нарядили маму так, словно она просто собралась в ресторан на ужин. Посиневшие губы накрасили помадой.

Дорри, Робин и я сидели перед папиным любимым окном и пили красное вино. Мы ждали приезда сотрудников похоронной компании, которые провезли маму на каталке через гостиную, совсем как везли когда-то папу.

На следующее утро я отправилась домой и сообщила Дьюку и Декстер, что у бабушки стало плохо работать сердце и она перестала дышать.

– Она перестала страдать, – сказала я.

– Перестала страдать? – переспросила Декс.

– Да, милая.

– Она не должна была умереть, – возмутился Дьюк.

И я объяснила ему еще раз, что сердце у бабушки стало очень плохо работать. И рассказала обо всех непонятных чудесах, происходивших с бабушкой: как однажды пальцы у нее стали фиолетового цвета, и скоро она вся по цвету напоминала спелую сливу. И как в ночь перед смертью губы у бабушки приобрели синий оттенок – совсем как океан на рассвете. Я призналась, что не знаю точного момента смерти бабушки, потому что тогда меня отвлек какой-то странный звук, как будто кто-то хлопал крыльями. Я посмотрела в окно и увидела целую стаю чаек на причале. Наверное, они прилетели попрощаться с доброй старушкой, которая подкармливала их хлебом. А потом я обернулась и увидела, что пальцы, руки, ноги и все остальное у бабушки опять стало нормального цвета. Тогда-то я и поняла, что рядом со мной происходит чудо. Ее красивые карие глаза, которые она не открывала вот уже семь дней, внезапно распахнулись. Я спросила детей: может, бабушка увидела что-то такое, чего никогда еще не видела? Они согласились – наверняка перед ней открылся какой-то необыкновенный вид.

Я не стала говорить им, что мамину смерть было так же сложно объяснить, как и ее жизнь. Я не стала говорить им, что Смерть стояла на пороге маминого дома на протяжении двенадцати дней. И я не стала говорить им, что мама ушла вслед за Смертью, не издав ни единого звука.

Я всю жизнь открываю и закрываю разнообразные двери. Но вот дверь с надписью “Отпусти и забудь” остается наглухо для меня закрытой. Описывая мамину историю, я не собиралась преодолевать собственное чувство потери или что-то в этом роде. Но то, как попрощались со мной родители – папа, в своем пятимесячном спринте к смерти, стремительно и неожиданно, мама – долго и вдумчиво, – произвело на меня странный эффект.

Мои запоздалые приветствия – маленькой девочке и, несколько лет спустя, мальчику – открыли для меня иные концовки. Я тоже все время с чем-то прощаюсь: с привычкой Декстер приходить ко мне в кровать в три ночи, с ежевечерней манией читать “Стелла-луну”. А однажды Декстер поймала голыми руками аж семь бабочек. Прощайте, бабочки. А однажды в последний раз сказала “Спокойной ночи, Дорри и Рэй [собака Дорри], и Моджо [еще одна собака Дорри], и Шата [самая уродливая собака Дорри]. Спокойной ночи, Стивен Шэдли, придумавший нам дом, и дядя Билл, и спокойной ночи бабушке, и Линдси, и дяде Джонни Гейлу, и Тате, и Сандре – особенно Сандре!”

В день, когда я привезла из Нью-Йорка маленького Дьюка Рэдли, Декстер попрощалась с собой – единственным ребенком в семье.

И был день, когда годовалый Дьюк сказал свое первое слово – “луна”. И когда мы с Декстер тайком пробрались в бывший дом Джимми Стюарта во время его ремонта, и когда лежали во дворе с Дьюком и смотрели на звезды. Я так хочу вернуть все эти дни обратно.

– Мы будем лежать на травке и смотреть на звезды вечно. Да, мам?

– Конечно, Дьюк. Вечно.

Я не помню, когда Декстер перестала говорить “мнишь” вместо “помнишь”. “Мнишь, как Джози вырвало в машине”, “Мнишь, как мы нашли птичье гнездо?” Никаких больше для меня “мнишь”, Декси. А потом настал день, когда она перестала нырять в бассейн, чтобы разглядеть на дне слонов и крокодилов. Прощайте, слоны, прощайте, крокодилы.

Однажды Дьюк прекратил смотреть “Паровозика Томаса” и “Киппера” и прекратил играть со мной в кукольный домик. Потом мы перестали петь “Гору Джиллис” в машине – в тот последний раз я выкрутила громкость на максимум и мы принялись орать “Я поехал на гору Джиллис в летний теплый день”. Прощай, гора Джиллис. Прощай.

Можно было бы подумать, что такое количество маленьких “прощай” подготовят меня к большим прощаниям, но это не так.

Все опять свелось к одной старой мысли, мама. Хорошо бы я могла с тобой поговорить. Хорошо бы я могла услышать тебя оттуда, из твоего мира. Твой последний урок, которому я противилась так долго, наконец-то начал до меня доходить. Мне кажется, я стала понимать, о чем ты говоришь мне из прошлого. Ты ведь именно там, в прошлом. Ты говоришь, чтобы я отпустила руки с руля велосипеда и попробовала проехать так. Ты говоришь, чтобы я не затыкала уши, чтобы я слушала. Чтобы я не закрывала глаза, а смотрела. Чтобы не молчала, а говорила.

– Дорогая Дайан, – хочешь сказать ты мне, – моя первая дочь. Сделай глубокий вдох, будь смелой и ОТПУСТИ. Убери руки с руля. Лети!

И я пытаюсь это сделать, но каждая клеточка в моем теле противится этому. Но я обещаю, что сделаю все, что смогу, только бы Дьюк и Декстер не оказались на таком же поводке – поводке моей к ним любви. Я дам им свободу, как бы мне ни хотелось, чтобы они всегда оставались рядом со мной. И я обещаю отпустить тебя. Мне так жаль, что я, вместо того чтобы набраться смелости и рассказать о своих чувствах, отводила глаза в сторону и убегала прочь. Понимаешь, мам, все у меня сводится к тебе. И так было всегда.

Вчера Ник Рид разложил на столе в игровой комнате мамин дневник за 1968 год и сфотографировал его. Вместо обложки у дневника – коллаж из снимков Рэнди, Робин, Дорри и меня. Мы тогда нарядились гангстерами.

Внизу слева нашлепка: “Пока что все идет неплохо”. Справа – “Будь свободен”. Посередине – надпись: “Что с ними стало?”.

И вот что. Робин уже шестьдесят. Она замужем за Рики Бевингтоном – вот уже двадцать семь лет подряд, представляешь? Они все еще живут на своей ферме в Шарпсберге в Джорджии. Их сын, Джек, учится в университете, а у Райли – ей двадцать один – недавно родился сын Дилан. Робин пошла в тебя в том, что касается кошек и собак – она приютила уже тридцать зверюг.

Дорри каждое утро просыпается и видит у себя из окна горы Сан-Гейбриель. Совсем как ты, когда была маленькой. Дорри очень любит свой дом в Сильвер-Лейк, который стоит на самой верхушке холма. Она – генеральный директор “Монтерей-гараж-дизайнс”, а также самый крупный арт-дилер американского Запада. Она специализируется на антикварной мебели и любит ездить в Аризону со своими собаками – Циско и Майло. Ты бы ею гордилась, мам.