Сборник - Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве

– Б-р-р-р, – содрогается режиссер. – Ладно, давайте попробуем. Надеюсь, змеи поздней осенью уже ложатся спать?

Леша на фоне пустого неба идет по горке и тащит велосипедную раму.

Майор сидит в автобусе и безучастно смотрит в совершенно другую сторону. Даже обманывать его не надо. Режиссер делает отмашку, оператор снимает Лешку. Надо экономить пленку.

Сегодня счастливый день. Снимали сцену, когда Лешка сидит с отцом на крыльце дома. Отец спросил Лешку:

– Что там на небе, Лешка?

– А что там?

– Звездочки. Повторяй за мной. Звездочки.

– Так. Зез-дочки, – говорит Лешка шепелявя.

– Солнце.

– Сон-це…

– Луна.

– Лу-а…

– А еще что? Лешка? – спрашивает отец. Проспиртованные мозги его не помнят, какие планеты там в небе, Марс или Венера. – Ну что там еще?

Лешка затихает, лицо его преображается, и он говорит вдруг отчетливо:

– БОГ…

Отец со страхом смотрит на Лешку, потом на небо.

Ира снимает. Мы боимся помешать ей. Сняла. Мы обнимаемся с режиссером.

– Фильм будет! – говорит он счастливо.

Ира придумала сцену. Леша хоронит умершего накануне съемок кролика. Уже выпал снег. Холодно. Мы идем в село на берег реки Постепки. Леша долбит мерзлую землю лопатой. Мне холодно. Я отпрашиваюсь. Майор идет греться вместе со мной. Он даже не спрашивает, почему съемки фильма обо мне ведутся без меня. Он, видимо, ничего не понимает вообще. И слава богу!

Через час режиссер приходит к нам в тепло и, радостно сверкнув очками, рассказывает майору:

– Получилось! Он знаете, что сказал, когда закопал кролика? – майор тут же отворачивается от режиссера.

– Что? – вместо него спрашиваю я.

– Никогда не догадаетесь! Он положил на могилку камешки и сказал: «Эх, ты!»

У режиссера плохое настроение.

– Ты написала плохой сценарий, – говорит он. – Мы нанизываем эпизод за эпизодом, и ничего не происходит.

– Но если действительно ничего не происходит? – защищаюсь я. Но сама понимаю, что режиссер прав.

Значит, нужна провокация!

Мы сидим и, как два злодея, придумываем, чем спровоцировать нашего героя на какое-то действие, которое ни он, ни мы не можем предугадать.

Режиссер смотрит на меня и улыбается.

– Я придумал одну гадость… – говорит он и смеется мерзким смехом.

Леша, Инна и Катя играют в мяч. Они перелезли в дырку из города в село и стоят на той горке, с которой мы когда-то катались с Юрой. Я на всякий случай бодро произношу свой текст про горку для майора, а то мы слишком расслабились. Потом я подхожу к Кате и говорю ей:

– Ты должна его разозлить.

– Лешку? А как?

– Называй его дураком, идиотом, больным, дефективным…

– Это нехорошо, – говорит Катя, потупившись. – Он обидится.

– Так нужно по сценарию, – говорю я. – Ну?

– Хорошо… – тихо говорит Катя, глядя себе под ноги. Потом кидается к Инне и что-то жарко шепчет ей на ухо. Та с довольным видом кивает ей.

Они начинают игру. Леше нравится девочка Катя. Он кидает ей мяч. Она кидает его ему обратно. Мяч у Леши выскальзывает из рук, падает. Девочки смеются таким же мерзким смехом, каким смеялся режиссер вчера, придумывая эту сцену. Катя и Инна закидывают мяч все дальше и дальше. Лешка сердится. Он понимает, что происходит что-то не то. Ведь так все хорошо начиналось. Он грозит Инне и Кате пальцем.

Первая не выдерживает Инна:

– Дурак! – кричит она во все горло.

– Цто? – Леша столбенеет. Его лицо начинает дергаться. Он шепелявит и вместо «ч» говорит «ц». – Цто ты сказала?

– Идиот! – пискнула и Катя.

Леша обернулся к ней, как слепой, не веря тому, что услышал это от Кати, от девочки, которую он любит.

– Больной, дефективный! – орет Инна.

– Дурачок, – подхватывает Катя.

Леша вдруг берет с земли дрын и начинает крутиться на месте, будто отбиваясь от слов. Девочки визжат. Но уже в упоении, что можно безнаказанно унижать человека, они кричат страшные слова ему в лицо. И Леша сатанеет, он отбрасывает дрын, подхватывает резиновый старый шланг и, догнав Катю, валит ее одним ударом оземь и начинает избивать, дико, по-животному вскрикивая. Оператор Ира бросает камеру и закрывает глаза руками.

– Снимай! – кричит ей режиссер.

Ира машет головой. Режиссер подскакивает к камере и снимает сам. Я бегу к Леше, оттаскиваю его от Кати. Он падает на землю и долго, страшно, истерично хохочет. Катя, рыдая, бежит к дырке. Я бегу за ней.

Я нахожу ее, забившуюся в угол, плачущую, в темном сарае.

Я хочу ее приласкать. Она кричит мне:

– Не трогайте меня! Уйдите! Я вас ненавижу!

– Господи, – думаю я, – что мы наделали? Это же с ней останется на всю жизнь…

Я возвращаюсь. Все еще на съемочной площадке. Собираем технику, не глядя друг другу в глаза.

В автобусе режиссер говорит мне тихо и значительно:

– Получилось. Фильм получился. Я его уже вижу.

– Пошел ты знаешь куда со своим фильмом? – говорю я.

И я долго простыми народными доходчивыми словами говорю, куда он должен идти. И краем глаза вижу, что майор впервые взволнованно смотрит и с удовольствием слушает меня.

Мы с режиссером идем в киноархив. Киномехаником там работает мой бывший сосед по улице Шурик Цаплин. В детстве я его обожала. Он возился со мной, как с младшей сестренкой. Он был старше меня на восемь лет. Нас шутливо просватали. Он ушел в армию, когда мне было десять лет. И я, чувствуя себя его невестой, ждала и даже писала письма. Он вернулся из армии уже женатым, напрочь забывшим обо мне. А я так и осталась его неудавшейся невестой.

Шурик крутит нам кинохронику с утра до вечера. Первый спутник. Собаки Белка и Стрелка в космосе. Первые запуски ракет. А вот уже пошли современные ракеты. Но все не то.

– Шурик, это все не то, – говорю я.

– А что надо? – спрашивает Шурик.

– Конец света, – говорю я дурашливо.

Шурик остро взглядывает на меня и куда-то уходит. Возвращается он с фильмом о взрыве ракеты при запуске на космодроме Байконур, когда погиб генерал Неделин. Там же погибли и многие наши офицеры, так как Кап-Яр и Байконур были сообщающимися сосудами: наши офицеры ездили на запуски туда, их офицеры – сюда. Я до сих пор помню, какой стон, крик и плач стоял в Городе в те дни.

С первых же кадров мы затихаем. Оцепенев, мы смотрим на ужасные сцены ядерной катастрофы, запечатленные документально. На экране – Апокалипсис. Как ни кощунственно это звучит, это то, что нам нужно. Мы с режиссером собираемся уходить.

Шурик останавливает меня. У него в руках коробка с пленкой.

– Посмотри еще вот это. Специально для тебя принес.

Режиссер уходит. Я остаюсь.

Хроника пятнадцатилетней давности. Сюжет начала перестройки о том, как на капустиноярском полигоне уничтожали ракеты СС-20, одни из самых мощных советских ракет того времени.