Виктор Франкл - Воспоминания

Что касается меня лично, я убежден, что выжил отчасти и благодаря твердому намерению восстановить утраченную рукопись. Я начал это делать во время болезни, стараясь не заснуть ночью (я опасался сосудистого коллапса). На сорокалетие товарищ подарил мне огрызок карандаша и несколько эсэсовских формуляров; на их обороте я начал, в лихорадке, с высокой температурой, делать стенографические пометки, по которым я надеялся восстановить текст «Доктора и души».

Эти заметки действительно очень пригодились мне впоследствии, когда я осуществил задуманное и подготовил второй вариант своей первой книги, обогащенный примерами из пограничной ситуации Освенцима, которые вполне подтвердили мою теорию. Дополнительная глава о психологии концлагеря была подготовлена еще там, на месте.

Как это происходило, в особенности как происходило отстранение от себя, я сообщил Первому международному конгрессу по психотерапии в Лейдене (Голландия): «Я вновь и вновь пытался дистанцироваться от окружавшего меня со всех сторон страдания и с этой целью старался его объективировать. Помню, как однажды утром нас строем вели из лагеря и я уже не мог терпеть голод, холод, боль в распухших от голода и потом влезавших только в открытую обувь ступнях — они были отморожены и гноились. Ситуация казалась мне безнадежной и безутешной. И тут я представил, будто стою за кафедрой в просторном, красивом, теплом и светлом лекционном зале, собираюсь прочесть множеству заинтересованных слушателей доклад под названием „Психотерапевтический опыт в концлагере“ (именно под таким названием я и прочел доклад на конгрессе) и говорю в первую очередь о том, что довелось пережить мне лично. Поверьте, дамы и господа, в тот момент я едва ли мог надеяться, что мне в самом деле повезет однажды явиться перед вами с подобным докладом».

За три года сменилось четыре концлагеря — я побывал в Терезиенштадте, Освенциме, Кауферинге III и Тюркхайме. Я выжил, а о моей семье, за исключением одной лишь сестры, остается сказать словами Рильке: «Господь всем дал собственную смерть» [69] Рильке Р. М. Книга часов / Пер. А. Прокопьева. — М.: Libra Press, 2015. — Прим. ред. . Отец умер в лагере Терезиенштадта у меня на руках, мать отправили в Освенцим, в газовую камеру, мой брат, как мне сообщили, погиб в филиале Освенцима на горных работах.

Некоторое время назад моя старая знакомая Эрна Фельмайер прислала мне стихотворение, которое я написал в 1946 году на обороте рецепта и оставил ей на память. Оно выражало мое настроение в ту пору:

Когда мэр Остина, столицы Техаса, объявил меня почетным гражданином этого города, я возразил: «Неправильно делать меня почетным гражданином Остина — уместнее было бы, если бы я провозгласил вас почетным логотерапевтом, ведь молодые граждане Техаса, в том числе непосредственно из Остина, рисковали своими жизнями и даже погибали, чтобы освободить меня и многих других заключенных концлагеря Тюркхайм (туда действительно вошли преимущественно техасские отряды!), а иначе в 1945 году не осталось бы в живых Виктора Франкла и не было бы теперь логотерапии». Мэр выслушал меня со слезами на глазах [70] Роберт Барнс, президент Американского института логотерапии имени Виктора Франкла, написал мне, что «обратился в Пентагон с просьбой разыскать кого-либо из участников освобождения Тюркхайма. Если бы Вы смогли приехать к нам, мы бы организовали хотя бы встречу в узком кругу с этими людьми. Пока нам удалось получить от вдовы сержанта Бартона Фуллера его военную форму. Он вошел в ворота концлагеря вторым». Если бы здоровье позволило мне приехать в США, я бы опустился на колени и поцеловал край его военной формы. .

После освобождения я вернулся в Вену. Там мне часто задавали вопрос: «Разве здесь мало горя причинили тебе и твоим близким?» Да, мой отец умер в лагере Терезиенштадт, моя мать — в газовой камере Освенцима, мой брат погиб также в Освенциме, и первая моя жена, едва дожив до 25 лет, — в Берген-Бельзене. Однако я отвечал вопросом на вопрос: «Что и кто причинил мне?» В Вене жила баронесса-католичка, она, рискуя жизнью, несколько лет прятала у себя мою кузину. И адвокат-социалист, с которым я был лишь шапочно знаком, — я ничего для него не сделал, ему ничего не было от меня нужно, но он, пока это было возможно, постоянно тайком приносил мне еду (это был Бруно Питтерманн, впоследствии вице-канцлер). Почему же я должен был повернуться к Вене спиной?

Рассуждения о «коллективной вине» попросту неправильны. Всюду, где я сталкивался с этим понятием, я старался его опровергнуть. В книге о концлагере — на английском языке было продано 9 миллионов экземпляров только в США — я привожу такую историю.

Начальником последнего лагеря, из которого меня в итоге освободили, был эсэсовец. Однако после освобождения лагеря обнаружилась тайна, о которой до тех пор был осведомлен лишь лагерный врач (тоже из числа заключенных): этот эсэсовец на собственные средства закупал в соседнем городе медикаменты для своих заключенных!

У этой истории были и последствия: освобожденные евреи спрятали этого эсэсовца от американских солдат и отказались выдавать его, пока не получат гарантий, что и волос с его головы не упадет. Новый комендант-американец дал слово чести, и заключенные привели к нему бывшего начальника лагеря. Комендант восстановил его в должности, и этот человек организовал в соседних деревнях сбор продуктов и одежды для освобожденных узников.

В 1946 году отрицать коллективную вину, а тем более заступаться за члена национал-социалистической партии было немодно. На меня это неоднократно навлекало критику со стороны различных организаций. Пришлось и мне прятать в своей квартире коллегу, который был награжден почетным значком гитлерюгенда, — мы узнали, что за ним охотится полиция, чтобы доставить его в народный суд. В ту пору существовало только два исхода — оправдательный приговор или смерть. Я укрыл этого человека от властей.

Против понятия коллективной вины я высказался тогда же, в 1946 году, в присутствии генерала, командующего французскими оккупационными войсками (я выступал с докладом во французской зоне оккупации). На следующий день ко мне явился профессор университета, бывший офицер СС, и со слезами на глазах спросил меня, как мне достало духу выступить против огульных обвинений. «Вы сделать это не можете, — ответил я. — Это выглядело бы как самозащита. Но я — бывший заключенный № 119 104 и в качестве такового вполне могу высказывать подобное мнение, а значит, должен его высказывать. К моим словам прислушиваются, и это налагает определенные обязательства».