Виктор Франкл - Воспоминания

В связи с этим припоминается мне уже не совсем юная дочь знаменитого биолога, которая в 1930 году, в первый мой год работы в клинике нервных заболеваний «Ам Розенхюгель», оказалась моей пациенткой. Она страдала тяжелой формой невроза навязчивости и уже много лет провела в больнице. И вновь — сумерки, я сижу в палате на двоих, на краю второй, незанятой койки и настойчиво обращаюсь к своей пациентке. Я стараюсь изо всех сил добиться, чтобы она дистанцировалась от своего навязчивого состояния. Я разбирал каждый ее аргумент, опровергал все ее страхи. Она становилась все спокойнее, все свободнее и бодрее. Каждое мое слово падало на плодородную почву. И вновь это чувство — глина в руках горшечника…

Даже в пору такой поглощенности психиатрией и в особенности психоанализом меня не покидало и увлечение философией. В Народном университете имелось философское общество во главе с Эдгаром Цильзелем [34] Эдгар Цильзель (1891, Вена — 1944, Окленд, США) — австрийский историк и философ науки. Считается одним из современных пионеров социологии науки. — Прим. ред. . Лет в 15–16 я прочел в этом обществе доклад — не более и не менее как о смысле жизни. Уже тогда мне удалось сформулировать два основных для меня принципа: мы не вправе даже вопрошать о смысле жизни, потому что мы и есть те, кого вопрошают, и мы и есть те, кто должен отвечать на поставленные жизнью вопросы. Ответить же на эти вопросы мы можем, лишь сказав «да» самому бытию-в-мире.

Но второй принцип утверждал, что главный смысл ускользает от нашего познания, не умещается в его рамки, словом, это «сверхсмысл», однако ни в коем случае не «сверхчувственное». В этот смысл мы можем только верить, в него мы должны верить. И, пусть не всегда сознавая это, каждый из нас заведомо в него верит.

И примерно в то же время, в том же возрасте, я вижу себя воскресным вечером на Таборштрассе, в тех местах, где я так часто прогуливался, и слышу свои мысли, скорее даже внутренний гимн: «Благословенна судьба, да утвердится ее смысл!»

Из этого следует, что любые события, какие с нами случаются, обладают этим предельным, непознаваемым смыслом — высший смысл недоступен нам, но мы должны в него верить. В сущности, я заново открыл «любовь к року», проповеданную Спинозой, его amor fati.

Что касается веры, на эту тему я вроде бы рассуждал достаточно. Разграничению психотерапии и теологии, или, по выражению Фрица Кюнкеля [35] Фриц Кюнкель (1889, Штольценберг — 1950, США) — врач-психотерапевт, один из самых известных учеников Адлера. , отличию между лечением души и душелечением посвящена значительная часть моего литературного творчества.

Во-первых, нужно определить, с какой позиции я говорю о вере — как психиатр или как философ, как врач или «просто как человек». Во-вторых, я прошел через разные этапы развития — в детстве был набожен, подростком пережил пору атеизма. В-третьих, нужно всегда учитывать адресата, аудиторию, к которой обращаешься. Мне и в голову не придет, общаясь с профессиональными психиатрами, говоря о логотерапии как о психотерапевтическом методе или технике, обсуждать вопросы личной веры. Это отнюдь не пойдет на пользу делу, то есть укреплению популярности логотерапии, а ведь моя главная обязанность состоит именно в этом.

В недавних публикациях я вновь занялся вопросом, что мы можем считать случайностью в чистом виде и когда следует искать за видимостью случая более высокий или более глубокий, окончательный смысл.

И в связи с этим вспомнилась мне такая история: однажды в Вене я проходил мимо церкви, которая очень мне нравилась (не подлинный, но очень точный образец готики), однако до той поры я ни разу не бывал внутри, а тут вдруг услышал музыку органа и предложил жене зайти и посидеть в церкви.

Только мы вошли — орган смолк, священник подошел к кафедре и начал проповедь. Он заговорил о доме по Берггассе 19, о жившем там «безбожнике» Зигмунде Фрейде. Затем он сказал: «Даже не нужно идти так далеко, на Берггассе. Прямо за нашей церковью, на Марианненгассе, в доме № 1 живет Виктор Франкл, он написал книгу „Доктор и душа“, безбожную книгу». И он начинает (воспользуюсь хорошим венским присловьем) «драть мою книгу в клочья». Надо было бы тогда подняться и назвать свое имя, да я побоялся, как бы проповедника удар не хватил. Он же никак не думал, что я сижу и слушаю его речь. Но вопрос в другом: сколько минут прошло от моего рождения до проповеди, до того момента, как я впервые в жизни надумал войти в эту церковь? Насколько велика вероятность, что я вошел бы в нее именно тогда, когда проповедник решил обличить меня ?

Мне этот случай представляется идеальным примером таких совпадений, которые лучше и не пытаться истолковать. Я слишком глуп, чтобы постичь смысл этого события, но слишком умен, чтобы отрицать этот смысл.

Вернемся ко мне. Итак, в возрасте 15–16 лет я увлекался философией. Я был еще слишком юн и не мог противостоять искушению психологизма. Лишь в работе на аттестат зрелости, для которой я выбрал тему «Психология философского мышления» и произвел тогда еще насквозь психоаналитическую патобиографию Артура Шопенгауэра, я наконец-то отказался хотя бы от привычки считать заведомо неверным все, что исходит от больного ума. Позднее в «Докторе и душе» я подытожил: «Дважды два всегда будет четыре, даже если это утверждает шизофреник».

Но имелся другой вид искушения: социологическое. Уже в средней школе я присоединился к Социалистической рабочей молодежи и в 1924 году был избран старшиной социалистических школьников всей Австрии. Мы с друзьями ночи напролет бродили по Пратеру и обсуждали как альтернативу не только «Ленин или Маркс», но и даже: «Фрейд или Адлер».

Какой же теме я посвятил статью, опубликованную Адлером в его журнале? Той, что красной нитью пройдет через все мои работы: определению пограничной области между психотерапией и философией, в особенности же стремился установить проблематику смысла и ценности в психотерапии. И должен сказать, я, пожалуй, не знаю другого человека, кто бился бы над этой проблемой так, как бился я всю свою жизнь.

Это лейтмотив всех моих трудов. Что же касается мотива, который побудил меня написать эти работы, это желание устранить из сферы психотерапии психологизм, заодно со столь же часто навязываемой психотерапии «патологизацией». Это лишь две стороны всеохватывающего редукционизма (туда же следует отнести педалирование и социологического, и биологического). Этот редукционизм — нигилизм наших дней. Это попытка устранить одно из человеческих измерений — и как раз то, которое и делает человека человеком. То, что является специфически человеческим, выводится за рамки человеческого, куда-то на дочеловеческий уровень. Одним словом, редукционизм — это расчеловечивание человека. Уж простите.