Дэниэл Смит - Думай, как Эйнштейн

Даже в университете – как бы ни соблазнительно было представить его богемным персонажем, живущим, как ему вздумается, – он постоянно заставлял себя работать на износ. На протяжении всей его карьеры взлеты к славе неизбежно сменялись периодами полного истощения и тяжелейшего разочарования. Но таков был его собственный выбор, такова была неземная радость, которую он испытывал от покорения очередной логической вершины (а также, вероятно, и гордость от выполнения долга всей своей жизни). Похоже, персональное счастье для Эйнштейна куда меньше сводилось к удовлетворению в личной жизни или материальному достатку (хотя он по-своему ценил и то и другое), нежели к достижениям интеллекта. «Хочешь прожить счастливую жизнь, – советовал он своему ассистенту Эрнсту Штраусу, – привяжи ее к какой-нибудь цели, а не к определенным людям или объектам».

Статус мировой знаменитости, которым наделили Эйнштейна к концу 1910-х годов, хотя и приносил определенные дивиденды, настолько мешал сосредоточиться на исследованиях, что порой приводил его в ярость. Как утверждал его биограф Банеш Хофман, с раннего детства Эйнштейн только и мечтал о том, чтоб ему позволили сидеть в каком-нибудь укромном уголке и заниматься своим делом вдали от посторонних глаз. «Только полюбуйтесь, что из меня получилось!» – воскликнул он однажды, раздраженный излишней публичностью своей персоны. К этой проблеме он возвращался снова и снова. В своей лондонской речи 1933 года он рассуждал о том, как «монотонность спокойной жизни» стимулирует мышление, а в одной из бесед заявил, что идеальная профессия для ученого-теоретика – смотритель маяка. Определенно, наука для Эйнштейна была одиноким, чуть ли не ритуальным занятием, которое требовало предельной сосредоточенности.

И все-таки радость, которую эта работа иногда приносила, стоила свеч. Когда Эйнштейну было уже далеко за пятьдесят, он написал в письме сыну: «Работа – единственное, что наполняет жизнь смыслом».

К счастью или нет, бо́льшую часть жизни Эйнштейн оставался предан своему делу и телом, и душой. Человечество в целом, конечно, от этого только выиграло – а вот ближним его, увы, приходилось несладко.

Хотя считать Эйнштейна нелюдимым затворником было бы не очень корректно. Он был очень привязан к своей семье в детстве, дважды женился, произвел на свет нескольких детей, успешно флиртовал с дамами и пользовался огромной популярностью среди многочисленных друзей и коллег. Хотя многие из его знакомых с трудом понимали, как с ним общаться, в большинстве случаев люди отзывались о нем с восторгом и преклонением. Но, пожалуй, самую парадоксальную характеристику дал Эйнштейну один из его ближайших друзей и постоянных оппонентов в спорах по квантовой механике, Макс Борн: «При всей его доброте, общительности и любви к человечеству он, тем не менее, оставался абсолютно обособлен от любой окружавшей его среды и населявших ее людей». Утверждение это, возможно, резковато, хотя и не слишком. По многочисленным свидетельствам, Эйнштейн умел быть отличным другом, однако с большим трудом поддерживал отношения с теми, кто постоянно требовал от него все большего эмоционального участия. Так, он сумел очень крепко и на всю жизнь подружиться со своим коллегой, нобелевским лауреатом Хендриком Лоренцем, но его связи как с обеими женами, так и с детьми часто прерывались ссорами и взаимным непониманием.

О Лоренце он говорил, что обожает его «как более никого на свете; могу сказать, что его я по-настоящему люблю». И действительно, уже в старости Эйнштейн вспоминал о нем как о человеке, на некоторое время заменившем ему отца: «лично для меня он значил больше, чем любой, кого я только встретил в своей жизни». В то же время своему младшему сыну, Эдварду, он оказался не лучшим отцом: отношения их не сложились, отчасти – из-за душевной болезни Эдварда. Как сетовал сам Эйнштейн, «иногда очень трудно быть сыном такого важного отца, потому что сам ощущаешь себя чем-то неважным». И эти слова, увы, далеко не с лучшей стороны характеризуют его как родителя.

Так в чем же проблема? Справедливей всего признать, что сознание Эйнштейна куда удачнее подходило для научного анализа, чем для сопереживания. Он действительно пренебрегал чувствами своих ближних, и это прискорбное свойство проявлялось в нем с юных лет. Так, в 1895 году, поселившись в доме семейства Винтелеров в Арау, шестнадцатилетний Альберт влюбился в дочь хозяина, восемнадцатилетнюю Мари. А через год он уехал для дальнейшей учебы в Цюрих, и его чувство к Мари остыло (хотя и не настолько, чтобы он перестал посылать ей для стирки свое белье). Мари же продолжала любить его – похоже, еще сильнее, чем прежде. В итоге он оборвал их отношения – сначала прекратил писать ей, а затем и отказался приезжать. Грубостью и неоправданной жестокостью он довел бедную девушку до глубочайшей депрессии, от которой она долго лечилась в специализированной клинике.

Постепенно сам Эйнштейн начал понимать, что в принципе не расположен к сильным эмоциональным привязанностям. В 1917 году он сказал своему другу Генриху Зангеру (который, в частности, выступал посредником в нарастающем разладе Эйнштейна с первой женой, Милевой): «Осознав, насколько переменчивы любые человеческие взаимоотношения, я научился защищать себя и от холода, и от жары так, чтобы температурный баланс поддерживался безупречно». Это звучит так, словно речь идет не о температурном балансе, а о биологической холоднокровности. К тому времени Эйнштейн больше не жил с Милевой и был настроен до конца своих дней оставаться в «одиночестве, которое само по себе уже доказало, что является неописуемой благодатью».

Разумеется, серьезную роль здесь сыграла его самозабвенная преданность работе, которая, как мы уже заметили, оставляла слишком мало времени на что-либо еще. В 1897 году Эйнштейн пишет своей матери о том, как «напряженная интеллектуальная работа и наблюдения за божественной природой», точно строгие ангелы, ведут его «через все жизненные трудности». А еще чуть ниже все-таки признает, что «в моменты прозрений я часто кажусь себе страусом, который прячет голову в песок, чтоб не видеть приближающейся опасности». Стало быть, его работа и предлагала ему лазейку, через которую он мог убежать от своей эмоциональной привязанности? В другом письме он пишет: «Я напоминаю себе дальнозоркого человека, который любуется шириной горизонта и беспокоится о вещах у себя перед носом, лишь когда те закрывают ему обзор». Похоже, он прекрасно понимал, что его страстная любовь к науке – отличное убежище, в котором можно прятаться от проблем личной жизни.