Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Ждать пришлось полгода. «60 минут» с его участием вышла только в феврале следующего года. Те, кто смотрел ее, хвалили, говорили, что в студии Владимир не терялся, отвечал уверенно, вел себя раскованно, пел здорово. Правда, к вопросам сделали такие подводки, что мы хохотали.

— То есть?

— Ну, например, сказали, что в юности ты успел попробовать советских лагерей. А сейчас как актер имеешь деньги и привилегии, какие имеют очень немногие советские граждане. Ну и так далее.

— Вот собаки!

Пока Барышников еще был в Нью-Йорке, Владимир попросил его договориться о свидании с Иосифом Бродским. Миша не очень охотно, но исполнил просьбу. Условились встретиться с поэтом в кафе в Гринич-Виллидж.

Марина лишь краем уха где-то слышала эту фамилию, а со стихами Бродского и вовсе не была знакома. Владимир рассказал ей печальную историю Бродского, приключившуюся с ним в начале 60-х. Марина не поверила:

— Как это, поэта посадили за тунеядство?

— Да, — грустно улыбнулся Владимир. — Вот почему Любимов и не советует мне бросать театр, говорит: хоть не посадят, как Бродского…

— А ты что… в самом деле решил?..

— Нет! Пока нет…

При встрече Бродский сразу поставил Высоцкого в тупик: «А я о вас знаю. Первый раз услышал фамилию «Высоцкий» из уст Анны Андреевны Ахматовой. Она вас даже цитировала — «Я был душой дурного общества…» . Это ведь ваши стихи?..

Посидев недолго в кафе, они отправились к Бродскому, в его малюсенькую квартирку, битком забитую книгами, — настоящую берлогу. Поэт приготовил для гостей какие-то восточные угощения. Потом предложил почитать стихи. Высоцкий читал, чуть слышно отбивая ритм ладонью по столу. Бродский слушал внимательно, сдержанно одобрил некоторые рифмы и образы.

Он намеренно не расточал комплименты, потому что сам страдальчески воспринимал любую, даже самую искреннюю, похвалу. Поэт, настоящий поэт сам чувствует удачную строку, и не должен читать стихи в жадном ожидании аплодисментов и лести.

Лишь много позже Бродский скажет о своем московском собрате: «Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одаренный, — совершенно замечательный стихотворец. Составные рифмы его абсолютно феноменальны. В нем было абсолютное чутье языковое…»

С тем поэтических они неожиданно перешли на воспоминания о коммунальном детстве, о юношеских годах, обнаруживая одинаковость впечатлений.

— В Питере у нас была большая комната, и моя часть от родительской отделялась перегородкой, — рассказывал Иосиф. — Чтобы попасть к нам из коридора, надо было пройти… через шкаф: я снял с него заднюю стенку, и получилось что-то вроде деревянных ворот. Родители все принимали как данность: систему, собственное бессилие, нищету, своего непутевого сына… Когда меня арестовали в первый раз, я был сильно напуган. Ведь берут обыкновенно довольно рано, когда ты только из кровати, тепленький и у вас слабый защитный рефлекс… Приводят в камеру. В первый раз мне, между прочим, очень там понравилось. Потому что это была одиночка…

Высоцкий почти не говорил о своем актерстве. Но не удержался, вспомнил, что один из его киногероев носил фамилию Бродский.

— Да? — удивился поэт. — И что это за фильм? Об одесских подпольщиках-революционерах? Любопытно…

Потом Бродский прочел им собственное стихотворение, написанное по-английски, а на прощание подарил маленькую книжечку русских стихов с названием «В Англии» издательства «Ардис» — «Лучшему поэту России, как внутри ее, так и извне».

Еще одну он надписал для своего старого знакомого актера Миши Козакова: «Передайте ему, пожалуйста, когда будете в Москве», другую — для Василия Аксенова.

«Он прилетел из Нью-Йорка в Париж и буквально ворвался ко мне, — вспоминал Шемякин. — И такой радостный!

— Мишка! Ты знаешь, я в Нью-Йорке встречался с Бродским! И Бродский подарил мне книгу и написал: «Большому поэту — Владимиру Высоцкому». Ты представляешь, Бродский считает меня поэтом!..

Это было для Володи — как будто он сдал сложнейший экзамен и получил высший балл! Несколько дней он ходил окрыленный…»

Вскоре в Париже Высоцкий сам принимал гостей. Белла Ахмадулина с мужем театральным художником Борисом воспринимали свое путешествие в город «Парижск» как удивительную сказку. Они жили на рю Россле, маленькой улочке, где у Марины была квартира с крошечными комнатами. В тамошних ресторанах балетно-изящные официанты подавали им «кальвадос» и диковинные блюда. И улыбались. Как-то московские путешественники заблудились. «И Володя Высоцкий, — вспоминала Белла, — задумчиво сказал мне: «Знаешь, в одном я тебя превзошел». — «Что ты! Ты меня во всем превзошел!» — «Да нет. Я здесь ориентируюсь еще хуже, чем ты…»

Но уж ресторан «Распутин» в Париже Владимир мог отыскать и с закрытыми глазами. Он водил туда своих гостей послушать Димитриевича. Ахмадулина не понимала: «Господи, на каком языке он поет! Давай напишем ему слова!» — «Оставь, это его язык, русский Алеши Димитриевича!» — отвечал ей «парижанин» Высоцкий.

Алеша Димитриевич — потомок югославских цыган не был похож на цыган в своем пении. Голос зазнобисто не дрожал, не выводил рулады и не рвал страсти в клочья. Да и репертуар был еще тот — уличные, хулиганские песни, одесский блатняк. Немножко добавлял свинга, и песни становились ритмичнее. А тембр голоса был сугубо мужской, глубокий и с хрипотцой.

Из четырех стран, что «расстилали дороги», две позади — Канада и США. Франция — уже не считается. Остаются еще две — Югославия и Венгрия.

После прошлогоднего оглушительного успеха в Болгарии международного апломба у «таганцев» прибавилось. Любимову уже показалось мало, что театру милостиво разрешили гастроли в братской Венгрии, так он начал «права качать». Мол, раз трейлер с реквизитом едет в Венгрию через Югославию, то почему бы нам не съездить на десятый Белградский интернациональный театральный фестиваль? Продемонстрировал министерским чиновникам официальное приглашение на юбилейный БИТЕФ. И добавил:

— Когда меня позвали в Париж на симпозиум «Роль художника при тоталитарном режиме», так вы написали французам, что Любимов болен. Когда меня куда-то приглашают, вы говорите, что я при смерти или что «Таганки» больше нет, — и мне это надоело! Я поеду в Париж, а мой театр поедет в Югославию, и уже потом — всем составом! — мы приедем в Будапешт.

В Министерстве культуры помялись и согласились — скандал мог выйти чересчур громким. Но чтобы кровь подпортить, выдвинули условие: «Поезжайте, но следующие товарищи останутся…» — и назвали всех занятых в «Гамлете» евреев, начиная с Высоцкого и Смехова.

— Вы с министром культуры все прекрасно придумали, но я себя плохо чувствую и никуда не поеду, — склонил седую голову Любимов.