Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Высоцкий улыбнулся: «Спасибо». И продолжил:

— Юрий Петрович, вы ведь, если я не ошибаюсь, Раскольниковым уже давно занимаетесь…

— Не ошибаешься. Но дельного соавтора не было…

Еще в 1967-м Любимов впервые собирался ставить «Преступление и наказание». Вертелись в голове какие-то заготовки, к актерам приглядывался: на Раскольникова можно было бы пробовать Золотухина, из Смехова бы вышел Порфирий Петрович, наверное… Свидригайлов — Губенко, может быть… Сейчас иной расклад. И намного интереснее…

Золотухин тогда мечтал: «Элла снова сказала при свидетелях, что я буду играть Раскольникова. Высоцкий в поезде мне сказал, что он хочет сыграть этого человека. Думаю, что предстоит борьба, скрытая, конечно, но она состоится. Я не стану лезть на рожон, пусть сами думают и решают. Бог мне поможет…»

После встречи у Любимова Карякин стал частым гостем театра. Сидел на репетициях, пересмотрел весь репертуар, заглядывал в гримерки, приглашал в «верхний буфет». Разговаривать с ним было интересно, причем обо всем. Но, прежде всего, о Достоевском, о литературе. Познаниям Карякина Высоцкий поражался. Даже не столько запасом знаний (это дело наживное), сколько парадоксальностью суждений, неожиданностью выводов, трактовкой, казалось бы, простых и ясных истин.

— Вот, говорят, Достоевский современен. Неверно, это самообман. Нам еще расти, расти и расти до Достоевского. Никакой Достоевский не наш современник… Мы все в плену расхожих фраз. Все цитируют высказывание Федора Михайловича, что «красота спасет мир», но почему все забыли его же слова — «а некрасивость убьет»? Под красотой он понимал красоту христианскую…

Или еще. Совсем неожиданное.

— Володя, а вы думаете о смерти?

— Конечно.

— Без встречи со смертью не может быть ничего, нравственности быть не может. Я так долго думал об этом, что как будто накликал… Я умирал в 9 лет. У меня был дифтерит, был безнадежен. В палате нас лежало четверо, трое умерли, я их всех помню… А я три раза умирал. Страшный приступ, задыхаешься — и все. Потом как-то прочитал: улетает душа в какой-то тоннель… А я это видел: она улетает, а ты остаешься и видишь себя, тело свое видишь… И чувство жуткой досады, что не успел доделать то, что, наверное, не мне одному нужно…

«Я говорил больше, он задавал очень сильные вопросы, — вспоминал Юрий Федорович Высоцкого. — Спецификой его восприятия являлась его невероятная впитываемость. Он был, если позволено так сказать, в ы п ы т ч и к. Внутри него как бы помещался постоянно работающий духовный магнитофон, который все записывал. При этом Володю отмечала поразительная интеллигентность, состоявшая в том, что он подчеркнуто и, конечно, без унижения какого бы то ни было всегда давал тебе какой-то сигнал о том, что ты, мол, старше, а я — младше, и, соответственно, я веду себя так, а ты — иначе. Он как бы поднимал собеседника, провоцировал на монолог, а сам все это время что-то внутренне записывал, записывал, записывал…»

Литератор, тонкий знаток Достоевского, философ и горький пьяница Юрий Федорович Карякин считал Высоцкого своим младшим учителем. Старшими — Солженицын, Сахаров, Лидия Чуковская, Можаев, Любимов.

А из младших «на первом месте, конечно, Володя. Я в полном смысле этого слова считаю себя его учеником, — говорил Карякин. — Когда свои «аккумуляторы» «садились», всегда можно было «подзарядиться» от этих людей…»

Когда в 1964-м Карякин впервые попал на Таганку, то сразу понял, что пропал, влюбившись в этот театр и его актеров. Тогда еще обратил внимание на паренька, который стоял после спектакля в театральном коридоре и что-то пел под гитару, просто так, для себя. «Ему было 26, а мне 34, — вспоминал Юрий Федорович. — Он стал для меня воплощением возможности невозможного. У него было родное им всем, и Маяковскому, и Пастернаку, чувство: идет охота на волков. Была травля, была охота. Но — «я из повиновения вышел». Он первым выскочил из этого, почувствовал восторг свободы. «И остались ни с чем егеря», понимаешь? И мы, старшие, с каким-то недоверием: приснилось, что ли? А он не боится, он идет. Они стреляют, а он идет, по канату, и хохочет при этом! Он был осуществленной дерзостью. Не политической, черт с ней, — человеческой…»

Настоящее же понимание друг друга пришло с началом совместной работы над «Преступлением и наказанием». Они часами репетировали, спорили, вторгались в какие-то философские глубины. Карякин давал ему свои книжки, пичкал бесконечными историями. Рассказывал «младшему учителю» о своей непростой биографии. За спиной была такая череда взлетов и падений, что на пятерых бы хватило. Попав в опалу ЦК, был отправлен в «почетную ссылку» в Прагу, оттуда — в «Правду». В 1968-м был исключен из партии за дерзкое выступление на вечере памяти Андрея Платонова. После бедствовал, учительствовал, перебивался случайными заработками и писал, писал, писал. В стол. Так что проблемы Высоцкого были ему близки и понятны. В официальную беллетристику Карякину удалось вернуться только в середине 70-х.

Ему очень хотелось проникнуть в таинство силы Высоцкого-актера. Вспоминал, как в перерыве между репетициями вышли на Садовое, стояли, курили, и он спросил его:

— Убей, не понимаю, как ты так быстро «врос» в роль?

— Надо, чтобы стало больно, как тому, кого играешь. Вот, помню, в школе, во время переменки мы заспорили: что слабо, что не слабо? Кто-то сказал: «А вот слабо воткнуть перышко в глаз?..» Один дуралей вдруг взял перышко, подозвал первоклассника — и воткнул… Я тогда как-то сразу многое понял. Как будто в меня воткнули! — объяснял Владимир.

Еще Высоцкий рассказывал, как они студийцами на третьем курсе занимались Достоевским. Традиционно студенты ограничивались Чеховым и Горьким. А тут Достоевский! Вчерашний студент, их преподаватель Витя Сергачев предложил Высоцкому и Вильдан: «Давайте-ка, попробуем, рискнем поставить отрывок из «Преступления…». Возьмем целиком, без сокращений весь текст Достоевского — последний приход Порфирия Петровича к Раскольникову. Попытаемся полностью буквально выполнять все, говоря по-театральному, ремарки Достоевского, как у него написано, так и будем играть». Мы еще удивились: как, целый кусок? Это же очень много, долго! Если весь кусок играть — выйдет минут сорок. Сергачев молодец, не поддался: «Ну и что, что 40? Подумаешь!..» — «А как кафедра посмотрит? Там же на весь экзамен отводится часа два-три, не больше». — «Ну и пусть себе смотрят, это как раз их дело — смотреть». И они, правда, смотрели, не шелохнувшись…

О присутствии Ксюши в жизни Высоцкого знали очень немногие. Даже для «домового Таганки» Валерия Золотухина ее существование оказалось полной неожиданностью: «… что это за девица? Любил он ее, оказывается, и два года жизни ей отдал… Ничего не знал… Ничего. Совершенно далек я оказался в последние годы от него…».