Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Когда Володя приехал, отец на него повысил голос, тот ему очень резко сказал: «Ты в это не вмешивайся».

И все увидели, что Семен Владимирович «сразу как-то сник и начал вроде как бы извиняться: «Ну что ты, сыночка, я же не хотел ничего. Просто вот поговорить с тобой решил насчет больницы». Тогда уже Володя совсем грубо ему ответил: «Если вы посмеете уложить меня в больницу — я вас всех возненавижу». А Янкловичу сказал: «Запомни — все, кто попытается упечь меня в больницу, станут моими личными врагами».

Но Владимир еще верил, что попытается выскочить. В конце месяца в очередной раз он позвонил Марине и пообещал к ее дню рождения прилететь. Заверил, что с ним все в порядке. Почти.

Утренний рейс Москва — Париж задержали — Высоцкий опаздывал. А в самолете… Высоцкий летит с нами! — раздавалось со всех сторон. — Вчера был день Победы, Высоцкий с нами, ну как не выпить!..

Потом Марина в панике звонит в Москву: «Где Володя? Он не прилетел! Я не знаю, где он!» Ночью ей звонит знакомая, сообщает, что Высоцкий уже несколько часов в Париже, он в одном из русских кабаков, и дело плохо. Марина рассказывала: «Я бужу Петю — мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке, обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан…»

11 мая Марина все-таки уговорила его лечь в больницу, в Шарантон. «Помнишь, мы с тобой там Игоря навещали пять лет назад?» — «Помню».

Он свои впечатления тогда даже записывал: «Поехали в больницу. Похоже на наши дурдома, только вот почище, и все обитатели — вроде действительно больные. Ко мне разбежался кретин в щетине и потребовал закурить. Я дал…»

И вот теперь он обречен оказаться там, среди действительно больных людей, кретинов в щетине…

Шемякин навестил друга, оказавшегося в узилище — громадном, мрачном здании… Правдами и неправдами, через какие-то стенки, заборы, между кустов сирени, бочком, он все-таки пробрался в лечебницу… Железная дверь, окошечки в решетках. Вонища — инсулиновый пот. И вдруг увидел — в пунцовой байковой пижаме у окна стоит Владимир, курит. Обернулся:

— Мишка!

— Вовчик!

Он повел друга длинным коридором к себе в палату. Странно, но никто не встретился — ни санитары, ни больные. Сели:

— Ну что? Как же так?

— Да вот, напоили… Свои же, в самолете, пока летели. Потом еще две бутылки коньяка дали на дорожку… Дальше — все, не помню…

— Вовчик, да все будет хорошо, все нормально…

— Мишка, я людей подвел! — заплакал вдруг. — Понимаешь, я обещал шарикоподшипник достать для машины… Я так людей подвел!.. Мишка, тебе надо уходить!

— А что такое?

— Да ты знаешь, это все-таки настоящая психушка, повяжут тебя, повяжут!..

«…Он прислонился к окошечку, — видел Шемякин, — а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая — там солнышко, которое нам абсолютно не светит и нас не греет… И вот так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и воем потихонечку… Жуть! Вот этого — не передать! Это тоска его, перед самой его смертью, которая его ела!.. И вот это безумие вангоговское, Володькины рыжие волосы, как в больнице бывает — клочками, и пунцовая байковая пижамка Ивана Бездомного… И стоим мы оба, и ревем — о каких-то неведомо куда улетевших лебедях… Володька мне говорит: «А я написал песню о нас…»

Миша ушел. А он без сна лежал на боку, глядя в темноту и вспоминал рассказы Бродского о психиатричке. Как он говорил? В тюрьме ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки выпустят. А в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от произвола врачей. Верно тогда Иосиф сказал, что здесь у всех диагностика одна: «Главный признак здоровья — это нормальный крепкий сон». А я не могу уснуть! Не спится мне — ну как же мне не спится!.. Колют всяческой дурью, заталкивают таблетки. Они — хозяева, и потому вправе на тебя давить…

Но все-таки опять попробовал писать. Попросил бумагу, ручку и, лежа, одну за другой стал выстраивать строки:

Марине показалось: ему стало лучше. Но он-то знал, что нет. Позвонил в Москву Янкловичу, сказал, что все. Потом признавался, что в клинике моментально нашел медсестричку, которая кое-как, с грехом пополам говорила по-русски, чего-то там ей наплел, и она тут же нашла «лекарство». А Марине по-прежнему чудилось, что она его за горло поймала и вылечила…

По телефону из больницы Владимир попытался отыскать Оксану. Она не отвечает. Янклович о ней сказать тоже ничего не может, зато задает много вопросов о Польше. 17 мая во Вроцлаве начинаются гастроли Таганки. Как ты? Объявлен «Гамлет» и «Добрый человек из Сезуана»…

«Я как главный администратор, — рассказывал Янклович, — собираю людей, чтобы начинать отправлять их в Польшу, как вдруг сообщение приходит, что Володя не прилетит. Подхожу к Любимову и говорю:

— Юрий Петрович, позвонила Марина Влади и сказала, что Володя болен. Он не сможет прилететь во Вроцлав…

И вдруг вижу и слышу этих актрисулек, которые друг дружке говорят: «Знаем мы эту болезнь». Тогда я не выдержал:

— Вы едете в Польшу только потому, что Высоцкий есть в театре. А без Высоцкого вы в Варшаве не нужны…»

Любимов, естественно, в расстроенных чувствах. Пытается связаться с Высоцким, с Мариной. Но срываться сейчас из клиники опасно, врачи говорят о предынфарктном состоянии. С другой стороны, зарубежные гастроли на грани срыва. На всякий случай Юрий Петрович даже выпрашивает «индульгенцию», давая интервью польской газете: «Владимир Высоцкий, принц наш Датский, заболел, и я не уверен, что мы сможем сыграть ожидаемый варшавской публикой спектакль».

В конце концов Марина, поддавшись нажиму с двух сторон, — Высоцкого и Любимова, все-таки уступает. Она потом пыталась оправдать свою слабость: «Могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?..»

Высоцкий улетает в Варшаву, но путанным, кружным путем — через Москву. Перед аэропортом на минуту забегает к Шемякину. Зная, что тот в Греции, оставляет на его письменном столе листок с посвящением:

«Михаилу Шемякину — чьим другом посчастливилось быть мне!»