Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Первый период работы в Театре на Таганке для Владимира Высоцкого были своего рода годами учебы в Литературном институте. Самым ответственным экзаменом для себя он считал спектакль «Павшие и живые». Идею сделать композицию по стихам поэтов, павших в годы Отечественной войны, Любимову подсказал Константин Симонов. Юрий Петрович пригласил в соавторы фронтовика Давида Самойлова. Тот нашел других литераторов, чуть ли не однополчан.

«Создание этого спектакля — одно из самых главных событий в жизни нашего театра, — считал Высоцкий. Он с большим уважением и нежностью говорил о своих героях. — Они погибли, когда им было по 20–21 году. Это Коган, Багрицкий, Кульчицкий… Они ничего не успели сделать, кроме того, чтобы написать несколько прекрасных стихов и еще умереть. Но это много!

Мы не гримируемся, не пытаемся внешне походить на поэтов… Существо Поэта — это его стихи. Самое главное, что он сделал в своей жизни, — поэзия… Внешне изобразить поэта невозможно. Он потому и поэт, что индивидуален, ни на кого не похож».

На сцене Таганки впервые в Москве запылал вечный огонь. На авансцене стояла медная чаша, и в ней загоралось пламя. Выходил артист, просил почтить память погибших минутой молчания, и весь зрительный зал, как один, вставал. А по трем дорогам, ведущим к Вечному огню, выходили поэты и читали свои стихи. «А потом, — рассказывал своим слушателям Высоцкий, вводя их в ткань спектакля, — загораются красным эти дороги, и уходят назад, в черный бархат… Уходят, как в землю, как в братскую могилу, уходят умирать, а по ним снова звучат стихи, песни… Это такой спектакль-реквием по погибшим поэтам».

Работа над спектаклем была авральной. Собирались отметить премьерой 20-летие Победы. Даже в Ленинграде, куда театр отправился на свои первые гастроли, репетиции продолжались.

Но параллельно — вот что удивительно! — там, на гастролях, он успевал писать свои песни. «После «10 дней» мы все разгримировывались и переодевались, спешили очень после спектакля по своим делам, — вспоминала Алла Демидова. — И вот — лестница, а на лестнице стоял Высоцкий (в неизменном своем пиджачке под твид) с гитарой и пел. Ну просто так пел — от хорошего настроения — только что сочиненную песню «На нейтральной полосе цветы».

Так случилось, что в те же дни в Питере оказался Давид Самойлов. С Высоцким они столкнулись у гостиницы «Октябрьская»: «И вдруг Володя мне говорит: «Давид Самойлович, хотите, я вам спою?» Я даже еще не знал (ну, на сцене-то он пел), что у него есть песни. Я говорю: «Конечно, Володя»… Коньяку купили, пошли…»

Потом Высоцкий с гордостью рассказывал, что песня «Вцепились они в высоту…» стала любимой у Самойлова: «Он мне говорил: «Дай я ее напечатаю!» Много позже Давид Самойлов напишет в своем дневнике: «Гений не отличается от народа, он и есть народ в его тончайшем воплощении. Эта мысль Пастернака в высшей степени относится к Высоцкому. Народ сам выбирает гения, назначает его. В том состоянии, в котором находится народ, ему нужен именно Высоцкий, художник синкретический, впитавший и воплотивший всю сумятицу вкусов и нечто высшее и вместе с тем доступное…»

Но, может быть, как раз после того вечера у создателей «Павших» и родилась идея привлечь к созданию спектакля Высоцкого не только как исполнителя, но и как автора современных песен о войне. И ровесник погибших поэтов скажет: «Павшие и живые» — очень дорогой для меня спектакль, потому что в нем я не только читаю стихи… Это был первый спектакль, для которого Любимов попросил меня написать песни, то есть моя поэзия тоже входит в этот спектакль…»

Он принес в театр песню «Солдаты группы «Центр». Тут был элемент сотворчества. Сам увидел, вернее, услышал, что в новелле «Диктатор-завоеватель» очень нужна песня: «Выходят четверо немецких солдат с закатанными рукавами, с автоматами, бравые и наглые, как они шли в начале войны. (Ну, как они уходили — это все знают по хроникам, когда их проводили по Москве — несколько десятков тысяч, а потом дезинфицировали улицу.) Но вначале они были уверены в себе… Нужна была бравая песня — такая радость идиотов должна была изображаться. Довольно жестокая песня…»

Школьный друг Высоцкого Владимир Акимов считал себя свидетелем рождения «Группы «Центр». Происходило это на квартире Кочаряна. Ребята сидели, бездельничали, болтали о том, о сем. А Володя, занятый какими-то своими мыслями, помалкивал. Потом взял гитару, ушел в другую комнату и пропал. Только на минуту вышел, чтобы спросить:

— Какая группа немецкой армии воевала на Украине?

Он знал, что Акимов серьезно увлекался военной историей.

— В основном, там группа армий «Юг», но участвовала и группа «Центр», которая шла по Белоруссии, захватывая север Украины. 2-я армия брала Киев…

Высоцкий кивнул и снова исчез. А ребята продолжали разговор. Потом Владимир вернулся и с ходу спел. Позже объяснял, зачем нужна была подсказка: «Ты пойми, «центр» — слово намного лучше. Это — как затвор щелкает!»

Выпустить «Павших» к двадцатилетию Победы не получилось. Определили новую дату — к годовщине начала Отечественной войны. На 22 июня управление культуры Мосгорисполкома назначило официальную сдачу спектакля. После обсуждения на двери театра появилось объявление — «Спектакли «Павшие и живые», назначенные на 24, 27 июня; 3, 5 июля, отменяются».

Один из друзей театра, фрондирующий партийный функционер из ЦК КПСС Лев Делюсин, рассказывал: «К спектаклю управление отнеслось отрицательно. Особенно их раздражало два мотива. Первый — заостряющий проблему Сталина, а второй — еврейский. Противники спектакля составили список поэтов: Пастернак, Самойлов, Казакевич, Коган и даже Кульчицкий попали в евреи. Любимову совершенно открыто говорили, что он поставил еврейский спектакль».

Инструктор горкома партии некто Ануров сидел в зале и ставил галочки — кто еврей, а кто нет. Левина подсмотрела, принялась помогать: «Вы все перепутали, вы не там ставите. Например, Кульчицкий — чистокровный русский дворянин, а вот Семен Гудзенко — как раз еврей».

Через неделю состоялась очередная открытая репетиция. У «госприемки» замечаний появилось еще больше: «Стихи Бергольц звучат тенденциозно!», «Новелла о Казакевиче занимает непомерно большое место», «Вечный огонь Пастернаку не верен!»… Хорошо, соглашается Любимов, давайте сделаем так: актеры будут стоять у чаши с вечным огнем, а он не будет зажигаться…

Спектакль отложили до нового сезона. Чиновники отправлялись в отпуска. Актерам тоже было рекомендовано отдохнуть.

К тому времени у Владимира, по мнению Люси, уже начал складываться более-менее устойчивый статус актера театра на Таганке, он начал получать стабильную зарплату, которая, впрочем, вся уходила на няньку. Люся считала, что должна все время быть рядом с ним: «Во-первых, я сама хотела постоянно быть рядом, а во-вторых, и Володя в этом нуждался. А иногда в этом был смысл и для театра: я хоть как-то гарантировала, что Володя будет на спектакле, не опоздает и не пропадет…» В общем, Люся прочно «прописывается» на Таганке. В зрительном зале она всегда сидела в первом ряду, и, как говорили актеры, по выражению ее лица, а главное — по глазам, узнавали, как они сегодня работают. Боря Хмельницкий выражался образно: «Люся брызгает слезами нам на коленки».