Юрий Сушко - Друзья Высоцкого: проверка на преданность

По мнению Неизвестного, собственно жизнь и есть кентавр. Кентавричность мышления в век технического прогресса стала совершенно очевидной. И идеи Флоренского и Федорова о том, что технология есть мистическое продолжение духовной жизни, ему наиболее близки. Мы порождаем лишь то, что хотим: телескоп продолжает глаз, телефон — ухо, аппарат, посланный на Марс, — руку.

Стиль мастера так никто и не сумел определить. Итальянцы считали Неизвестного «христианским мистиком», в книге шведа Эрика Леланда он назван «диоснийским ваятелем с разрушительными тенденциями». Американские искусствоведы вообще воздерживались от определений.

Кто-то точно заметил: монументалист Неизвестный не оправдал своей фамилии. Он стал знаменит…

— Дани, смотри-ка, — Марина тронула спутника за плечо.

Ольбрыхский взглянул в боковое окно машины: на газонах ночной улицы, ведущей к Ваганьковскому кладбищу, полыхали огромные костры.

— Они жгут гитары, — сказала Влади и заплакала, — в память о Володе.

К одному из костров подскочил какой-то парень с гитарой в руке, сломал ее о колено и швырнул в огонь. Порванные струны сворачивались в кольца. Или в петлю. Потрясенный этой жуткой и в то же время прекрасной картиной, Ольбрыхский опустил лицо в ладони.

Когда он и Марина Влади вышли из машины у входа на кладбище, толпа, плотным кольцом окружавшая подступы к месту захоронения Высоцкого, начала молча расступаться…

Под утро, когда на Малой Грузинской прощались с Даниэлем перед его отъездом в Шереметьево, Марина Влади чисто по-русски всплеснула руками:

— Вот дуреха, чуть не забыла!

Она метнулась в спальню, вынесла две миниатюрных шкатулки и вручила Ольбрыхскому:

— Здесь земля с могилы Владимира, а вот тут — прядь его волос, — шепнула она. — Распорядись этим, как считаешь нужным. Не пропадай, звони почаще…

После поминок в Старой Пороховне Ольбрыхский один приехал на берег Вислы, на волны которой так долго смотрел Высоцкий, когда весной 1973-го впервые оказался в Варшаве, а потом написал:

Даниэль бросил в серую воду часть бесценного дара Марины: «Считаю, что поступил так, как Он бы этого захотел. Оставшееся унес домой, аккуратно разместил в большую черную шкатулку, которая захлопнулась навеки, так что никто не сможет ее открыть».

Воспоминания той московской ночи возле Ваганьковского кладбища не оставляли Ольбрыхского. Под впечатлением пылающих костров, в которые одна за другой летели гитары, он написал свое первое в жизни стихотворение «Разбитые гитары»:

Завершались стихи такими словами:

Даниэль считал себя ребенком Варшавского восстания: «В 44-м году мои родители были в Варшаве. Что они пережили (и я вместе с ними в утробе своей матери) — просто невероятно. То, что она сохранила меня и не умерла с голоду, питаясь только картофельными очистками, — просто чудо! Когда начались схватки, маму на телеге повезли в пригородную больницу, где при свечах она меня и родила. Можно сказать, я счастливчик!

Детской кроватки у меня не было, и я спал в большом чемодане. Мама с гордостью вспоминала, что однажды в электричке какая-то пани, увидев меня, воскликнула: «Какой красивый ребенок! Ангелочек!» — и положила мне под подушку два злотых, на счастье…»

Первое впечатление «ангелочка», которое отчетливо запомнилось, — момент крещения. Когда ему исполнилось два годика, его принесли в старый, уцелевший под бомбежками костел, и малыш был очень недоволен, что какой-то незнакомый дядька принялся поливать его водой из какого-то ковшика.

Родители были замечательными людьми, знал и верил Даниэль. Честными и бескомпромиссными, всегда принадлежавшими, говоря откровенно, к внутренней оппозиции. Отец был интеллектуалом, публицистом-вольнодумцем. В знак протеста даже отказался от удостоверения личности, а посему потом никак не мог оформить себе минимальную пенсию. Это пособие до конца жизни ему выплачивал сын. Мама тоже поначалу занималась журналистикой, потом преподавала в школе. Как говорил Даниэль, она была духовным и очень тонким человеком, с детства учила его Прекрасному (именно так — с большой буквы) — театру, литературе. Внушала сыну, что ко всему следует относиться со смирением, что гордыня — очень большое зло.

С детства у Даниэля проявлялся характер победителя. Он не скрывал: «Я во всем хотел быть первым. Но считаю, что был воспитан в стиле Ренессанса. Мне были близки и драка, и спорт, и конкуренция, и литература, и искусство. Темперамент склонял меня к очень разным краскам жизни. Очень хотел быть знаменитым. Неважно кем. Бог дал мне актерство. И каждый день я говорил: «Спасибо, мой дорогой брат бог, за это». А мама наставляла: «Бог дал тебе талант. И ты должен стараться, чтобы бог не подумал, что ошибся».

Он занимался в школьном театре, одновременно увлекаясь сразу несколькими видами спорта — боксом, хоккеем, фехтованием на саблях. Дани каялся, что «был ужасным в гимназии, хотел обратить на себя внимание девочек, продемонстрировать, какой я отчаянный хулиган. А потом, когда пришли успехи, успокоился. Если бы не это, я бы мог стать ужасным человеком».

Упорство, с каким Дани осваивал актерскую профессию, вскоре принесло свои плоды. В декабре 1961 года он выступил в программе польского телевидения «Поэтическая студия» и получил свой первый актерский гонорар. На честно заработанные злотые он купил себе костюм, а дедушке с бабушкой — угля на зиму.

Хотя отцу Даниэля профессия артиста, к которой все больше склонялся Дани, по-прежнему казалась ненадежной и даже рискованной. Он советовал: бери пример со старшего брата — физика, тебе тоже нужна солидная специальность, например врача или юриста. Время показало, как он был неправ!..

Творческая карьера Даниэля складывалась блестяще. На одаренного, яркого первокурсника Школы актерского мастерства обратил внимание известный кинорежиссер Ежи Гофман. Вместе с женой Валентиной они случайно побывали на съемках фильма «Раненый в лесу» и сразу выделили способности молодого дебютанта. И когда восходящая звезда польского кинематографа Анджей Вайда начал поиски актеров для своего фильма «Пепел и алмаз», Валентина посоветовала ему побывать в Варшавской театральной школе и обратить внимание на одного 18-летнего студента по имени Даниэль. Вайда прислушался к совету, и потом без раздумий пригласил юношу на пробы. Валентина Гофман как ангел-хранительница позже настояла, чтобы ее муж обязательно снял Ольбрыхского в своей картине «Огнем и мечом».