Юрий Сушко - Друзья Высоцкого: проверка на преданность

— Если разденусь, испугаетесь: я же весь в шрамах, — веселился Эрнст, рассказывая историю своего ранения молодым друзьям, которые набивались по вечерам в его мастерскую. — Только небрежность медперсонала меня и спасла. Я абсолютно был бездыханным, и меня сочли мертвым, в подвал понесли, а санитарам, совсем мальчишкам, которые таскали покойников, спускаться по лестнице тяжело было — я же весь в гипс был закован. Когда с меня сняли гипс, я почувствовал себя беспомощным, как черепаха без панциря. Кстати, Володь, спой-ка нам, будь другом, свою (или, вернее, нашу с тобой) «Балладу о гипсе».

И Высоцкий сразу откликался:

Поаплодировав другу, Неизвестный продолжал:

— Вот чисто моя тема. Да, санитары неловко меня положили на пол или, может, сбросили: с мертвым чего считаться? — в общем, меня пронзила дикая боль, и я заорал: тут-то они и спохватились… Нянечка побежала, позвала врачей, меня оживили, снова наверх унесли, что-то начали делать, осмотрели позвоночник. Ничего там особенного не повредилось, просто, если иногда неправильно повернусь, боль адская …

Позже к этому еще и контузия добавилась — благодаря такому «букету» инвалидность мне и прописали. Врачи определили: нетрудоспособен, нуждается в постоянном уходе и опеке. Три года после войны я мог ходить только на костылях — от страшной боли даже стал заикаться. Спасался только морфием. Чтоб отучить меня от наркотика, мой папа (врач как-никак) прописал мне спирт. Я стал пить. Уж лучше спирт, чем эту гадость…

Сейчас я выражение — «догнали старые раны» — хорошо понял: они меня таки догнали. Прошлые болячки «выпрыгнули». И, перетаскивая свои тяжеленные скульптуры с места на место, стиснув зубы, я всегда приговариваю: «Нуждается в постоянном уходе, опеке…»

Ну, ладно, — скульптор на минуту прервался, и никто из гостей не решался прервать тишину. А завершил свою исповедь Эрнст по-философски:

— Если обратиться к более глубинным вещам, то возникает почти мистическое чувство, что ангел-хранитель оберегал и отца, и всю нашу семью. Отец был подлинный, чистый патриот… с каким-то нутряным ощущением державности, которое, как ни противоречит моему инстинкту современного интеллектуала, мне от отца тоже передалось… Я — человек-мистик. Мне не надо объяснять, что невидимое важнее видимого.

В начале 60-х поэт Андрей Вознесенский под впечатлением рассказов Неизвестного о войне написал прекрасный «Реквием в двух шагах с эпилогом», который заканчивался пронзительным вопросом:

— Конечно, — говорил Эрнст, — я благодарен Андрюше за эти стихи. Но я воевал, как миллионы людей. И мне часто бывало стыдно перед моими друзьями, которые воевали лучше меня и больше пострадали. Это стихотворение — обо всех нас, а Неизвестный — лишь обобщающий образ.

В его художественном воображении война проявлялась то отдельно стоящим деревом, то бруствером, или вдруг божьей коровкой, которая по траве перед твоим носом ползет… Чистый сюр…

А люди умирали быстрее, чем ты узнавал их имена.

— После Победы, — рассказывал Неизвестный, — мы возвращались домой через всю Европу раненые, на костылях, полуголодные, полурваные, запущенные — победители! И по дороге встретились с англичанами, которые ехали из немецкого плена. Они выглядели как зажиточные туристы: побритые, умытые, в красивых плащах, с кожаными чемоданами. На них уже красовались ордена. За что? За то, что они попали в плен? Нет! За то, что воевали. Вот это правильное отношение к своим гражданам. А я на костылях приехал домой. И что меня ждало? Бесплатный проезд на общественном транспорте и банный день для фронтовиков раз в месяц. Но этот банный день невозможно было использовать, потому что всегда собиралась огромная очередь. А в трамвае — давка из инвалидов, которые пытались протиснуться сквозь толпу…

Со школьных лет Эрик помнил дразнилку: «А теперь извлекаем квадратный корень из Неизвестного…»

Лепкой он увлекся в детстве, в ту пору метался между искусством и маминой биологией. А позже — между искусством и философией.

Демобилизованный воин поступил в Суриковское училище. Все складывалось более-менее удачно. Вспоминал: «Я очень тяжело и много работал, и физически крепким был, несмотря ни на что. Держало упрямство: состояться хотелось, стать скульптором… У меня были весьма литературные представления об офицерской чести — я очень стеснялся, что на костылях, что заикаюсь, но чувствовал себя — хотел чувствовать! — взрослым».

Учился у корифеев, преподавателей дореволюционной школы — Манизера, Матвеева. Учеба учебой, но жить-то на что-то надо было. Поэтому Эрнст подрабатывал у мастеров. Любыми способами. За ночлег работал истопником у скульптора Кербеля. У него с коллегой была избушка-«студия» у площади Маяковского, в Оружейном переулке. Обязанности подмастерья были нехитрые: встать в 6 утра, подробить уголь, разжечь печь до багрового накала и потом уж отправляться в академию свою, в Суриковский.

Где-то в 49-м году Неизвестный и трое его друзей, часто собиравшихся вместе, решили основать некий кружок, который окрестили — «катакомбная культура». «Мы хотели определить, чем мы хотим заниматься, — рассуждал о прошлом Эрнст. — И мы решили заниматься самообразованием. Никаких политических задач мы перед собой не ставили, да и политических концепций у нас не было. Я не был даже комсомольцем, а один из моих друзей уже был членом партии».

Чем занимались? Еще до начала лавины самиздата друзья перевели с английского Джорджа Оруэлла — и «Скотный двор», и «1984». Распечатали несколько экземпляров. Доставали и копировали весь круг «веховцев» — Шестова, Лосского, не говоря уже о Соловьеве…

А пойти на философский факультет МГУ его заставила любознательность: «Я от природы любознательный человек. И, будучи молодым человеком, я был огорчен, что после огромных усилий обучения в Академии художеств, ну, и одновременно на философском, мы все равно будем невеждами. Потому что обучение было построено следующим образом: о Ленине мы узнавали от Сталина, о Марксе мы узнавали от Ленина и Сталина, о Дюринге — из «Анти-Дюринга» Энгельса. И мне хотелось познакомиться с чем-либо из первоисточников…»

Инстинктивно понимая, что надо конспирироваться, они разыгрывали из себя компанию развеселых пьяниц, публично провозглашая: «Любовь и голод правят миром».

Кроме теоретических дискуссий, они еще писали песни, которые распевало потом московское студенчество и нищие по электричкам. Никто не знал, кто был автором шутейных куплетов «Великий русский писатель граф Лев Николаевич Толстой», «Отелло, мавр венецианский…», «Входит Гамлет с пистолетом», «Я бил его в белые груди…» А легендарная баллада «Я был батальонный разведчик…»?! Авторство было коллективным — Алексей Охрименко, Сергей Кристи, Владимир Шрейберг и сам Эрнст. Это, утверждал Неизвестный, была стилизация, начало соц-арта. И подчеркивал: «Участники нашего кружка не были предтечами диссидентов. Не были мы и предтечами высокой поэзии, которую создали такие люди, как Галич, Высоцкий, Окуджава».