Сергей Николаевич - Майя и другие

В виде исключения местное правительство дало ей возобновляемую визу, потому что, первое, ее капиталы остаются в стране и, второе, из неких гуманных соображений – глупая девушка может не принять другой родины, страны с зимами, без этой свободы, джунглей и надежд, и может там погибнуть в холода, оставаясь вечной бродяжкой со своими криками “Фернандес, Фернандес”, – или наследники упекут ее в психбольницу.

Такое дал интервью местный главврач в женский журнал (издание лежало на видном месте в библиотеке). Ибо вся история – с разнообразными домыслами типа: не было ли там психологического давления, а также пыток и кандалов, – просочилась, благодаря проискам именно наследников, в мировую прессу, и боковые потомки банкира возбудили ряд уголовных дел (преднамеренное интеллектуальное убийство, первый случай в истории, в связи с этим исчезновение, то есть хищение, миллионов).

И трио дам, собравшись на лето, все кукует, что вот – поменялось у нее тело, кожа, полностью убрана память о прошлом вместе с простыми навыками поведения, и все сделали правильно, иначе нам, умным, с нашим воспитанием, образованием и опытом, было бы невыносимо жить снова среди идиотов-подростков! Это как в двенадцать лет окончить университет, сплошная тоска! Не с кем слова сказать! И на всю жизнь причем.

Да, у нашей бедной мадам де Стаэль, говорят они, уже возобладали гормоны другого возраста, разум стал пуст, а любовь (здесь они глядят мимо друг дружки в некую даль) и тоска остались. А м-м Занд как парапсихолог однажды добавила, что память есть у каждого кусочка кожи, у каждой поры, чуть ли не память у сердца – есть ли, нет ли. Память у этого ритмично дрожащего комка.

Рассказ командировочной дамы из поезда

Однажды зимой в поезде “Красная стрела” в соседки мне попалась солидная женщина за сорок. Манеры, одежда, тон – все в ней было начальственное. Вечно звонил телефон, она сухо и четко отвечала, обложившись бумагами и планшетами… Наконец, ровно в двенадцать ночи, извинившись, она все отключила. Я читала газету, шурша всеми страницами, но испытала на себе ее взгляд, требующий общения.

– Магда Михайловна, – представилась она. – Ваше имя знаю.

Я сдвинула газету набок и уже кивнула ей всем лицом.

– Я все равно не засну. Не могу спать в поездах. У меня есть куча фильмов, вы же из кино, посоветуйте, что посмотреть?

Я стала изучать ее список в компьютере и нашла “Все о Еве”.

– Я бы сама его пересмотрела. Там Бетт Дейвис играет даму, которая из жалости берет к себе на работу помощницу…

– Так это про коварную секретаршу? – у соседки сделалось заинтересованное лицо.

– Да, про очень коварную! – пояснила я.

– У меня тоже была помощница, которую я взяла из жалости!

– И она пыталась соблазнить вашего мужа, как в фильме?

– Его в тот период не было!

– Она хотела занять ваше место?

– Не думаю, но…

Слово за слово. Вот ее история.

– Ее звали Венера. Если у Венеры было “убитое горем” лицо – значит, мужчины у нее не было две недели. Четырнадцать дней – это был “край”. Она ходила поникшая, суровая, ненакрашенная, не надевала линз – на покрасневшем носу, словно она плакала, красовались учительские страшные очки. Венера постоянно жевала, просила, чтобы я сделала ей чай, хотя была моей секретаршей, громко отхлебывала из блюдечка, как монах какой-то, истово глядела на всех осуждающим взглядом и вдруг говорила высоким, не терпящим возражения голосом:

– Мне нужно сегодня уйти пораньше, и завтра – выходной! Мне надо в клуб. Уже две недели прошло!..

Надо отдать должное ее честности. Голос Венеры был громкий, как со сцены, словно я глухой тупой партнер, от которого ее охватывала истерика.

– Да, Венера, иди, конечно. Если тебе станет легче… – я осекалась на ее трагический взор, но не удерживалась и все-таки каждый раз добавляла: – Вот горе-то какое, бедная!

Это означало, что сегодня Венера пойдет плясать в ночной клуб – надо успеть принарядиться и накраситься. Там она будет искать себе мужчину, а во сколько освободится, пока не знает – как пойдет: она всегда надеялась на “вдруг”, неистово веря в свою особенность.

В такие “черные дни” надо было немедленно ее отпускать, при этом одолжив платье.

– Только не черное! – строго и громко указывала она из кухни, то и дело хлопая холодильником. – У вас все черное, даже выбрать не из чего.

Платье напрокат означало “навсегда” – так как платья после ее обладания ими пахли столь пронзительно и невыносимо! Особенно после плясок. Запах, как лисицы, пробирался во все вещи, концентрировался в воздухе вокруг – организм Венеры подавал отчаянные сигналы миру даже через ее поры: вот она я! Так почему же я целых четырнадцать дней одна?..

Как правило, она находилась через день. Войдя в квартиру с уже расправившимся лицом, двигала напрямую к холодильнику в моем кабинете, делала себе бутерброд, чай, основательно садилась и объявляла:

– Сегодня должен позвонить. Наверное, опять пойдем в клуб. Ему нравится, как я танцую. Вообще все мужчины завороженно смотрят, когда я начинаю танцевать! Я в танце забываюсь. Он увидел меня сразу, как я вошла, хлопнув дверью!

– Ты так специально, что ли, делаешь?

– Да! Чтоб все обернулись, и вот он рассказал, как я шла – как-то изгибами-изгибами, что он не смог удержаться… Я постояла одна, никто не подошел, и тогда я начала одна, прямо посреди всех, сама с собой, зайдясь… а ведь не пью!

– А он?

– Он сириец. Моложе меня на сколько-то, учится здесь. Он подумал, что мне тридцать шесть!

Вообще Венере было сорок лет. И у нее было две дочери: двадцати и двенадцати лет.

– Он сказал, что… да! Что полюбил меня. – Венера громко отхлебывала чай, предпочитала пить его “кипятковым”.

В периоды “любви” она была даже по-особому сияющая. Гладко зачесанные рыжие волосы, удовлетворенный взгляд серо-голубых глаз, облегающие платья, как у учительницы гимназии… увидев мой стакан с водой, который я поставила перед собой, она крикнула:

– Вот! Вот такой, как у Ахмета! – и стала тыкать пальцем в мой бокал. – Вот вы видите диаметр вашего стакана?

– Ну так что ж?!

– Так вот у него такой же диаметр, у моего Ахмета! …Ну, там, внизу, прям точка в точку. Представляете какой!

Пить из этого пухлого стакана мне расхотелось. А глаза Венеры сияли.

Сияли они где-то дня два, потом потухли. Она стала нервная. В перерыве между переговорами, снова жуя что-то, сухо сообщила:

– Ахмет мне так и не позвонил.

– Ну… – случай “невзаимности” был не первый. Свежего утешения у меня не нашлось.

– Я сама позвонила ему.

Далее последовала пауза. Конечно, он не взял трубку.

Когда мы выезжали в командировки, Венера брала вечернее платье – на всякий случай – и строгий портфель. В гостинице при знакомстве с партнерами могла начать приплясывать, услышав обрывок какой-то музыки в фойе.