Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

— Что? — пропищал Кокто. — Да что они сделают? Что они вообще могут сделать?

— Да-да, — протянул Лифарь, расположившийся на кушетке. — Они же потеряли весь свой флот. Жвачкой, что ли, собираются закидать япошек?

— Ага, и бутылками с кока-колой, — подхватил Кокто, хлопнув в ладоши. — И арахисовым козинаком!

Повисло тяжелое молчание, мелкие чиновники — все чистокровные французы, бюрократы, которые, пользуясь несчастьем остальных, набивали свои кладовые едой, — поглядывали на моих невоздержанных друзей неодобрительно, как вдруг Мися обвела всех недобрым взглядом.

— Убрайтесь! — заявила она.

Никто не пошевелился.

— Убирайтесь! — повторила она.

Потом она встала и окинула нас пылающим взором. Ее помятое платье из джерси — между прочим, одно из моих, но так растянулось, что потеряло форму, и я едва узнала его — плотно облегало лишь ее широкие бедра и большие груди. Видя, что ни один человек не потянулся за шляпой или пальто, она тяжело протопала в свою спальню и с такой силой хлопнула дверью, что на стенах задрожали картины.

Жожо закатил глаза к небу:

— Коко, сходи к ней, узнай, как она, пожалуйста. Целыми неделями вот такая, можешь себе представить?

Мне очень хотелось отказаться, но я кивнула и взяла сумочку. После моего ухода гостиная ожила: все сразу заговорили, стали спорить, вступит Америка в войну или нет, аргументы подкреплялись нелепыми предположениями, преувеличениями и уничижительными оценками подмоченной репутации президента Рузвельта.

Стучать в дверь Миси я не стала. Была уверена, что дверь не заперта. Я распахнула ее и увидела Мисю. Она сидела на краю кровати, сжимая в дрожащей руке носовой платок. Мися подняла на меня полные слез глаза и отвернулась.

— Ну что, пришла торжествовать? — пробормотала она.

Закрыв за собой дверь, я прислонилась к ней спиной и скрестила на груди руки:

— И долго ты будешь так себя вести? Мало того, что у меня закончилось терпение, так и у Жожо тоже, кажется, скоро закончится. — Я полезла в сумочку, достала три флакончика и поставила их на комод. — Вот, пожалуйста, это тебе.

— Спасибо, — ответила она, не удостаивая меня взглядом.

— Все? Ты довольна? Тогда я пошла. — И я повернулась к двери.

— Коко, подожди, — произнесла она хриплым голосом. — Я… Мне очень жаль. Прости меня, прости за все, что я тебе наговорила тогда. Я была очень расстроена. Эта война, это все… — Она с трудом подавила рыдание.

Я подошла к ней, села рядом, взяла за руку:

— Мы с тобой дружим уже больше двадцати лет. А друзья иногда ссорятся. Даже дерутся. Я прекрасно понимаю, как тебя это все раздражает. Мне тоже очень жаль. И ты прости меня. Я не хотела сердиться на тебя. В конце концов, ты ни в чем не виновата.

Она хлюпнула носом:

— Кто я такая? Всего лишь старуха. Боже, во что превратился мир! Я не узнаю его.

— Никто не узнает. Но пока он такой, какой есть.

Она кивнула, пожала мне руку. Наконец подняла глаза. В эту минуту меня поразило, как же она все-таки постарела. Из-за нашей с ней ссоры я совсем забыла, что ей уже почти семьдесят, и, пока я делала все, чтобы скрыть свой возраст, она совсем расплылась и превратилась в настоящую старуху.

— А он у тебя милый, — произнесла Мися. — Твой дружок. Совсем не то, что я себе представляла.

— Хочешь сказать, не носит форму СС? Но ведь он дипломат.

— Да, вижу, что дипломат. — Мися слабо улыбнулась. — И ты счастлива?

На этот вопрос я ответила не сразу. Я сама все время думала об этом. Нет, сейчас уже счастье для нас невозможно представить, оно недостижимо. Или, по крайней мере, это совсем не то, к чему каждый из нас должен стремиться.

— Неужели ты сама не знаешь? — спросила она, не дождавшись ответа. — Ты хоть любишь его?

— Нет, — призналась я. — Но он мне нужен, как тебе нужен твой Жожо. Теперь ты понимаешь? Без него эта жизнь станет просто невыносимой. Он дает мне возможность…

— Забыться, — кивнула она. — Да, я прекрасно это понимаю. Он для тебя как наши голубые капли.

— Лучше. Во всяком случае, не так дорого обходится. — (Она перевела взгляд на комод.) — Хочешь, я тебе помогу? — предложила я.

Она покачала головой:

— Справлюсь сама. Я просто… просто не могу сейчас никого больше видеть.

— Понимаю. Пойду скажу остальным, что ты очень устала и прилегла вздремнуть. — Я поцеловала ее в щеку. От нее пахло пудрой и чем-то еще, никак было не разобрать, что за духи. — Это у тебя «№ 5»? — удивившись, спросила я.

— Да. Каждый день душусь. — Она вздернула вверх плечо с неожиданной живостью, напомнив мне о той Мисе, которую я знала когда-то. — «У женщины, которая не пользуется духами, нет будущего», — процитировала она мой рекламный лозунг.

Я засмеялась, встала и направилась к двери:

— Не знаю, способна ли я еще любить мужчину, но тебя, Мися, я люблю. И всегда буду любить, несмотря ни на что.

Она смотрела на меня горестным взглядом:

— Только ради этого я и живу.

Война затягивалась и затягивала нас. Мои так называемые коллеги-модельеры приспосабливались как могли к условиям нормированной продажи тканей, к ограничениям, установленным немецкими властями на длину юбок и платьев; их нарушение влекло за собой огромные штрафы. Впрочем, мои финансы были вне поля зрения немцев. Хотя доступа к своим деньгам в банке у меня не было, я зарабатывала вполне достаточно, магазин приносил хороший доход, а я старалась поддерживать необходимый уровень поставок, постоянно пререкаясь с новыми владельцами компании «Духи Шанель», иметь дело с которыми было не менее сложно. Они настаивали на неизменности условий предыдущего контракта. И хотя мне удалось избавиться от Вертхаймеров, большего я не достигла, а мои требования заключить новый, более выгодный для меня контракт ни к чему не привели.

Каждую неделю я заставляла Шпатца ходить к Момму. Каждую неделю он возвращался с пустыми руками: в деле Андре не было никаких подвижек, ничего нового, хотя теперь я давала Момму достаточно денег на взятки, на эти деньги можно было бы устроить освобождение из лагеря целого легиона.

Как бы то ни было, новости из-за границы обнадеживали, чувствовалось движение к лучшему. Американские войска соединились с силами союзников, и к концу 1942 года Германия понесла тяжелые потери в России. Как и предсказывала Мися, ход войны стал меняться, и в результате преследование евреев во Франции усилилось: более четырехсот человек были арестованы и депортированы в лагеря, после того как их продержали на Вель д’Ив — огромном велотреке неподалеку от Эйфелевой башни.

Летом 1943 года стояла удушающая жара. По ночам я спала с широко распахнутыми окнами. В одну из таких ночей Шпатц рассказал мне об ужасных условиях, в которых содержались евреи: их оставили на много часов без воды на палящем солнце под стеклянной крышей велодрома, они буквально жарились живьем, пока туда не явилась группа протестующих во главе с католическими священниками, требуя, чтобы несчастных выпустили.