Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Ему не нужно было спрашивать. Более разных людей, чем они с Бальсаном, быть не могло. Бальсан с его принципами не совать носа в чужие дела казался таким банальным, таким мелким и ограниченным. Он был продуктом давно ушедшей эпохи, который живет как автомат, катит по накатанной колее, совсем не то, что Бой, живущий осмысленно и целеустремленно.

— То, что ты не заработал сам, — говорил Бой, — по-настоящему тебе не принадлежит. Это всегда можно у тебя отобрать. Даже теряя все, ради чего работаешь, то, чего достиг, не потеряешь, это навсегда останется с тобой.

Ну разве тут можно устоять, разве можно не влюбиться до безумия? Он явился передо мной как подарок судьбы, которого я всегда ждала, даже не подозревая, что такое бывает на свете, о таком человеке я и мечтать не могла, да и как мечтать, если таких людей я просто никогда прежде не видела? В те долгие осенние ночи и короткие морозные дни он рассказывал мне то, что я всегда хотела услышать, хотя прежде не знала, где такие истории рассказывают. Однако он ни разу даже не намекнул, что хочет от меня чего-то большего, чем просто дружбы; правда, порой, от излишнего волнения, он брал и крепко сжимал мою руку.

В свою очередь я поведала ему историю своего обездоленного детства, рассказала об Обазине, о нашей мансарде в Мулене, об унизительных выступлениях в Виши и о своем стремлении к чему-то большему в жизни, стремлении всегда идти вперед и наконец призналась, что мечтаю открыть собственное ателье. Я говорила неуверенно и осторожно — с такой осторожностью разворачивают сверток с хрупкой фамильной ценностью. Бальсана насчет своего происхождения я обманула, а теперь первый раз в жизни рассказывала постороннему человеку неприукрашенную правду, и, хотя мне было очень неловко: слишком уж откровенным был мой рассказ, — у меня словно камень с души свалился, о котором прежде я даже не подозревала.

Выслушав мой рассказ, Бой улыбнулся:

— Я думаю, у вас все будет хорошо. Конечно, потребуется много денег, и поначалу вы будете тратить больше, чем зарабатывать, но не это главное. Главное, вы будете счастливы, потому что занимаетесь тем, что любите.

Еще никто и никогда не говорил мне таких слов. В Обазине монахини превозносили жизнь, в которой нет ни ожиданий, ни надежд, словно человек не способен сам добиться своего счастья, своими руками построить счастливую жизнь. Если раньше я не догадывалась, что люблю Боя, то именно тогда поняла это каждой клеточкой своего существа. Попроси он меня лечь с ним в постель в ту ночь, я бы согласилась не раздумывая, даже с радостью, меня не остановило бы, что охотничий домик набит пьяными гостями, которые могли бы нас услышать.

Но он не попросил, и тут бы мне встревожиться, не считает ли он меня не в своем вкусе, не любит ли он другую, что тоже было возможно. Для меня же он совершенно неотразим, так почему бы ему не понравиться любой другой женщине, ведь по жизни, наверное, ему приходится со многими встречаться. И Бальсан, конечно, в конце концов заметил наше сближение, потому что после того, как Бой укатил в Париж, он заметил:

— Вот проходимец! У него любовница в каждом порту. Может, по рождению он и наполовину англичанин, но в душе истинный француз, ни одной юбки не пропустит. Большего француза я в жизни не видел.

Если бы я больше прислушивалась к тому, что творится в душе Бальсана, то давно догадалась бы, что он человек обидчивый и уязвимый, и сразу поняла бы это предостережение: мол, держись от Кейпела подальше. Но Бальсан не устраивал скандалов, не угрожал, что прогонит, и меня ничто не сдерживало. Может, и правда, что на счету у Боя сотни разбитых сердец, а я дожидаюсь своей очереди, но, как говорится, что должно случиться, обязательно случится. Это неизбежно.

В общем, мы были созданы друг для друга.

А потому я не особенно беспокоилась о том, что могла показаться ему непривлекательной. И не волновалась, почему он не действует, ведь у нас с ним так много общего. Я знала: пройдет время и он это сделает. Должен сделать. Мы оба должны.

Мне нужно было лишь обрести свободу.

И все же я была не совсем уверена. Новый, 1909 год мы отметили грандиозной вакханалией в Руайо с маскарадом, на который явились все друзья Бальсана, включая Эмильену и ее подруг. И только Бой не явился. Он отправился в Англию навестить родственников. Но не поэтому я все откладывала решительный шаг. Сама не знала почему. Я боялась сделать этот последний шаг, боялась плюхнуться в воды незнакомого озера, боялась застрять там, где застряла Адриенна и многие другие, надеявшиеся на то, что все как-то само собой образуется.

Сдаваться, капитулировать я не собиралась, тем более перед мужчиной.

Эмильена сразу заметила во мне перемену. В доме было слишком много народу, чтобы можно было снова предаваться нашим незаконным утехам, но в день своего отъезда она улучила минутку, чтобы пошептаться со мной.

— Нутром чую, кто-то другой занял мое место в твоем сердце, ma chérie, — сказала Эмильена, а когда я начала было протестовать, жестом заставила меня замолчать. — Не надо никаких объяснений. Не забывай, у нас у всех должен быть выбор.

Но как раз эта самая необходимость выбора и парализовала меня, лишила воли. Я не могла работать, бродила по мастерской, полной шляпок, ждущих, когда я наконец за них возьмусь, а мысли были далеко-далеко: я думала, где сейчас Бой, что он делает, вспоминает ли обо мне. Представляла, как он сидит в парижском кафе с какой-нибудь cocotte, смеется или фланирует по набережной Сены с одной из тех, чье сердце он покорил, и моя душа болела невыносимо. Не сразу я поняла, что это называется ревностью. А когда поняла, то пришла в ярость, не в силах бороться со своей беспомощностью и страстностью, но на этот раз не на кого было излить свою злость.

Я вся горела, всем своим существом жаждала хотя бы прикосновения Боя.

Он приехал весной, когда снег уже стаял, а почки каштанов набухли. Послышался бронхиальный хрип перегретого мотора, машина по подъездной дорожке подкатила к замку, я отбросила ножницы, босиком помчалась из комнаты, скатилась вниз по лестнице. Он еще не успел зайти в прихожую и расстегнуть плащ, не успел провести рукой по растрепанной ветром шевелюре, как я бросилась ему на шею.

И он поцеловал меня. Поцеловал крепким, перехватившим дыхание поцелуем и так прижал к себе, что буквально расплющил меня на его груди. Я как-то сразу ослабела и одновременно раскрылась ему навстречу, вся преобразилась, словно моя душа разлетелась на кусочки и, воссоздавшись вновь, засияла чистым, без единого пятнышка светом; и тело мое тоже словно обрело новую жизнь, стало упругим и одновременно мягким и эластичным.

— Я очень скучал, — прошептал он.