Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

— Я никуда не пойду, — сказала я им. — Я вас ненавижу. Мама из-за вас умерла. Это вы убили ее.

— Габриэль, прошу тебя, перестань, — прошептала Джулия.

Но я продолжала злобно смотреть на тетушек.

— Если не будешь слушаться, — прошипела одна из них, — отдадим тебя старьевщику. Хочешь целыми днями ковыряться в отбросах? Что ты там пела отцу? Что умеешь работать? Ну давай иди работай.

Братья, съежившись, прижались друг к другу в углу. Джулия дернула меня за руку.

— Габриэль, — умоляющим голосом произнесла она, — ну перестань же. Давай собираться. Тебе что, трудно?

Тетушки уселись за стол, чтобы наблюдать, как мы укладываемся. Я повернулась к ним спиной и стала разбирать свою скудную одежонку, сшитую мамиными руками, измятую, во многих местах штопаную-перештопаную.

На следующее утро явился какой-то старик в берете и с зажатой в зубах сигаретой. Мы едва успели обняться и попрощаться с Альфонсом и Люсьеном, как тетушки затолкали нас в его тележку, на кучу твердых как камень мешков с мукой.

— Сидеть смирно! — приказал он.

Одна из тетушек высыпала в ладонь старика несколько монет из кошелька. Я узнала его: этот вышитый кошелек принадлежал моей маме.

Тележка дернулась и медленно тронулась в путь. Джулия прижала к себе Антуанетту, старик щелкнул кнутом по костлявой спине мула, и мы затряслись по разбитой горной дороге. Подпрыгивая на глубоких выбоинах, мы крепко вцепились друг в друга. Остатки мужества совсем покинули меня. Когда уже опускались сумерки, тележка свернула на пыльную узенькую дорожку, и через некоторое время мы остановились перед крепкими деревянными воротами в высокой стене.

За стеной в полумраке смутно виднелась каменная башня и группа каких-то строений, но я едва обратила на них внимание — так встревожил меня вид довольно большой группы женщин в черном и с белыми апостольниками на голове. Возница принялся разгружать мешки, а монахини повели нас внутрь и уже во дворе разделили. Нас с Джулией отправили в одно крыло, а Антуанетту — в другое, поскольку она была еще маленькой, как сказали монашки, и должна жить с детьми ее возраста.

Лицо Джулии было мертвенно-бледным от усталости.

— Мы здесь совсем чужие, — сказала я.

Одна из сопровождающих нас монашек сразу же повернула ко мне голову:

— В совершенном мире дети не бывают чужими. Но этот мир далек от совершенства. Ничего, постепенно привыкнете.

Она привела нас в дормиторий, где сразу сотня любопытных лиц повернулась и стала разглядывать нас. Я сжала кулаки.

— Мы здесь долго не задержимся, — объявила я, хотя вопросов мне никто не задавал. — Скоро за нами приедет папа и заберет отсюда, вот увидите.

Джулия дернула меня за руку.

— Габриэль, прекрати сейчас же, — прошептала она.

Задули свечи, и огромное помещение наполнилось храпом и вздохами спящих. Чтобы никто не слышал, я закрыла голову подушкой и заплакала. На следующий день, куда бы я ни повернула голову, мой взгляд натыкался только на черный или белый цвет или промежуточные между ними оттенки: черные одеяния монахинь, развевающиеся на ветру и создающие впечатление, будто эти женщины не идут, а плывут по воздуху; черный цвет наших форменных платьев, скромных и прочных. Накрахмаленное белоснежное белье, сложенное в стопки на полках шкафа или аккуратно постеленное на наших узеньких койках, мерцающая, словно ореол, белизна головных уборов монахинь и всевозможные оттенки унылого серого, начиная от меняющего в свете дня оттенок плитняка, которым были выложены полы, и заканчивая монотонными голосами тех, кто обязан был за нами надзирать.

Первые несколько недель пребывания в монастыре я чувствовала себя глубоко несчастной. Отчаянно скучала по братьям, ведь я привыкла жить с ними вместе. Скучала по маме. Жизнь наша с ней была, конечно, суматошная, но все равно мне очень не хватало мамы.

— Зато здесь нам ничто не угрожает, — сказала как-то вечером Джулия. — Разве ты не видишь? Здесь с нами не может случиться ничего плохого.

Но я не хотела этого видеть. Я не могла принять этой жизни, потому что если бы приняла, значит смирилась с мыслью, что отец никогда больше не вернется. Я все никак не могла поверить, что он нас бросил.

— Нет, здесь просто ужасно, — ответила я. — Ненавижу их всех.

— Ты не права. — Джулия протянула руку к моей койке и сжала мне пальцы. — Надо быть им благодарными. Разве не лучше для нас самих, что мы оказались здесь? Что бы мы делали одни-одинешеньки, кто бы о нас позаботился? — (Я отвернулась.) — Ты просто попробуй, — услышала я ее шепот. — Ты же сильная. Мама всегда говорила, что на тебя можно положиться. Обещай, Габриэль, что попытаешься. Ты ведь так нужна нам с Антуанеттой.

Я очень любила своих сестер, поэтому послушалась Джулию и попробовала смириться. В последующие недели я изо всех сил старалась как можно больше улыбаться и быть вежливой, послушно вставала до зари на звон колоколов, тащилась вверх по крутой лестнице и по выложенной камнем дорожке шла в часовню слушать заутреню. Потом нас вели в трапезную на завтрак, после завтрака начинались занятия, затем второй завтрак и ежедневные хозяйственные работы, после этого мы снова отправлялись в часовню на вечерние молитвы и обратно в трапезную обедать, а с наступлением темноты ложились спать и опять вставали на рассвете, и все начиналось сначала. Ничего интересного здесь не происходило, но и плохого тоже ничего не случалось. Не было вечно брюзжащих тетушек, не ломился в дверь хозяин дома, требуя платы за жилье. Неожиданно впервые в жизни я стала понимать, что мне полагается делать и чего от меня ждут. Жизнь подчинялась определенному порядку, постоянному, неизменному и монотонному, но, как ни странно, дающему некоторую опору в жизни и даже надежду.

Шли дни, они складывались в недели, те, в свою очередь, в месяцы, и незаметно для себя самой я стала воспринимать Обазин своим домом.

Впервые я жила в таком месте, где во всем соблюдалась идеальная чистота, строгая и безукоризненная, достигаемая с помощью щелочного мыла, которым и мы тоже умывались каждое утро; чистота была здесь во всем: в молодых побегах розмарина, придающих запах свежести нашему белью, в воде с известью, которой мы тщательно мыли полы. Мыши не шуршали за облупившимися стенами, вши или блохи не заводились у нас в волосах или в простынях, уличная грязь не проникала через крепкие окна или дверные щели. Может быть, жизнь в Обазине была серой, регламентированной правилами и во всем предсказуемой, но она была идеально чиста.

Меня удивляло, как хорошо мы здесь питались. Кормили нас три раза в день — горячая овсяная каша и суп, свежий козий сыр, теплый хлеб только что из печи, фрукты и овощи из своего сада и огорода, ветчина и жареная курица, а на Рождество даже сладкий пудинг с изюмом. Но мне все было мало; пришлось научиться скрывать свой вечный голод, как и свое недовольство; я упорно отвергала все предложения подружиться и всегда старалась держаться только с Джулией.