Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Весной Ингмар Бергман снимал фильм “Жажда”, с Биргером Мальмстеном в главной мужской роли. Мальмстен участвовал во многих театральных постановках Бергмана и играл главные роли в “Травле” и “Дожде над нашей любовью”. В конце апреля съемки завершились, и они решили съездить на Ривьеру. Так оба очутились высоко в горах между Каннами и Ниццей, в городке Кань-сюр-Мер, часто посещаемом художниками и другой артистической публикой. Бергману досталась солнечная комната с красным плиточным полом и с видом на море и на гвоздичные плантации в долине. Ингмар Бергман решил остаться здесь на два месяца. Эллен Бергман получила ангажемент хореографа в гётеборгском парке Лисеберг, за детьми присматривала бабушка, и “все было довольно спокойно”. С финансами в это время стало получше, поскольку Бергман только что закончил съемки и имел контракт на еще один фильм в конце лета. Собственно говоря, заняться было нечем, и он изнывал от скуки. Мальмстен мигом свел знакомство с женщиной, которая “наложила на него лапу и преследовала буквально повсюду”. И Бергман тоже подцепил “бабенку”, с которой водил компанию и от которой не мог отвязаться. Он встречался с кое-какими друзьями, “художниками и прочими” и фактически почти не просыхал. Сидел в этом городишке, скучал по дому и начал романтизировать свой брак, который “до сих пор с истинным наслаждением кромсал на куски в связи с “Жаждой”. Расчувствовался, стал думать о времени в Хельсингборге, как здорово тогда было, о симфоническом оркестре и о том, что он не настолько гениален, как воображал. Устроившись на террасе, писал сценарий фильма, к съемкам которого приступит в августе. Речь там пойдет о молодой паре – музыкантах из Хельсингборгского симфонического оркестра, и эти маски, пишет он, по сути, формальность. Речь пойдет о нем и об Эллен, о произволе искусства, о верности и измене.

Он был совсем один, ни с кем не разговаривал, ни с кем не встречался, писал он не вполне правдиво. Каждый вечер он изрядно выпивал и принимал знаки внимания со стороны русско-американской художницы, “атлетичной, но хорошо сложенной, темной как ночь, с сияющим взглядом и щедрым ртом – этакой монументальной амазонки, излучающей безудержную чувственность”. Тем не менее Бергман утверждал, что соблюдал супружескую верность. Он и Эллен Бергман обменивались осторожными, но нежными любовными письмами. “Под влиянием забрезжившей надежды на возможное будущее нашего пошатнувшегося брака образ главной героини фильма сформировался как чудо красоты, верности, ума и человеческого достоинства. Герой же обернулся надутой посредственностью – непостоянный, лживый, напыщенный”.

В одном из писем к Эллен Бергман он вообще отрицал, что смотрел на других:

Да, я здесь одинок. Ты предположила, что я трачу здесь время на какую-то бабенку. Берегись. У меня есть прекрасное доказательство прямо противоположного. Получишь ответ черным по белому. Прочтешь то, что я сейчас пишу. Пишу для тебя. Я ведь люблю тебя и плевать хотел на других баб, пусть даже писаных красавиц (сейчас их тут вообще фактически не больше двух-трех, фактически крайне мало). […] Все-таки до чего же людям хреново (я не имею в виду Биргера) и до чего же хорошо мне, ведь у меня есть ты и дети. Я часто думаю о таких вещах в этом очень красивом городе, только вот населенном обломками жизней. Людьми, которые вынуждены каждый вечер здорово напиваться, чтобы не покончить с собой. Наверно, и я бы стал таким же, не будь у меня тебя, Эвы, Янне, Матса и Анны. Так что передай им огромный привет.

Сущий коктейль из алкоголя, путаных чувств, брошеного дома и вины, сдобренный изрядной дозой сентиментальности. Пожалуй, логично, что сценарий фильма “К радости”, над которым он работал, заканчивается тем, что главная героиня, чьи героические черты он заимствовал из идеального образа жены, получает смертельные ожоги, когда взрывается керосинка; наверно, он не сумел бы справиться с чувствами вины, если б по крайней мере в вымысле не позволил себе создать идеальную женщину, достоинствам которой соответствовать не мог.

Через некоторое время после возвращения с Ривьеры Ингмар Бергман явился на ужин к родителям “сияюще свежим, загорелым и на редкость элегантным в новом костюме”, и Карин Бергман поняла, “что он способен очаровывать людей”. Эллен Бергман, напротив, была “маленькая, худая, но с неимоверной энергией работала над своей хореографией. Когда она рядом, я чувствую между нами странное отчуждение, хотя вовсе этого не желаю. Но как такое преодолеть?” Слушая его радиопьесу “Фиг тебе”, смешной драматический треугольник – супружеская пара, их дочь и ее приятель, а также роковая женщина из города, – Карин Бергман думала, что там есть много чего, что необходимо принять во внимание. Однако пьеса, которую он попросил ее прочитать, поставила ее в затруднительное положение: “Почему эротические проблемы, а не что-нибудь другое?” Когда позднее тем вечером он позвонил ей, у них состоялся долгий и приятный разговор. “Иногда между нами возникает такой вот замечательный контакт. “Наряду с Эллен вы, мама, моя лучшая подруга”. Знаю, это наверняка просто каприз, и все-таки радуюсь”, – писала Карин Бергман в дневнике.

В “Волшебном фонаре” Ингмар Бергман изображает, как выглядела квартира в Гётеборге. После смерти мужа, оставившего большие долги, теща вместе с маленьким сыном переехала к ним. Они устроились в бергмановском кабинете, стена в стену со спальней Ингмара и Эллен.

Вдова часто плакала по ночам. Кроме того, у нас жила моя старшая дочь Лена, так как Эльса по-прежнему прихварывала. И в довершение всего – симпатичная, но хмурая особа, помогавшая по хозяйству. Общим числом нас было десятеро”.

Эллен Бергман надрывалась из последних сил и работать по профессии могла только от случая к случаю. Семейные сложности возрастали. “Интимная жизнь, которая была для нас спасением, прекратилась по причине скверной звукоизоляции и соседства тещи и ее маленького сына”.

Чтобы спокойно работать, Бергман перебрался в свой спартанский кабинет в театре и вечерами правил там сценарии, писал пьесы и фильмы. Он мотался туда-сюда между Гётеборгом и Стокгольмом, где жил в пансионе, в солнечной комнате с видом на сад, “в защищенном приюте”.

Предпосылки для того, чтобы при таких обстоятельствах Бергман остался в браке, были, мягко говоря, минимальны. Ему было тридцать лет, после “фиаско” с “Кризисом” его вытурили из “Свенск фильминдустри”, финансовое положение семьи пошатнулось, и они постоянно ссорились из-за денег, поскольку оба не отличались ни бережливостью, ни осторожностью, пишет он.

Дом клокотал от детского крика, сохнущих пеленок, плачущих женщин и яростных сцен ревности. Все выходы были закрыты, отсюда вынужденный обман. Эллен знала, что я лгу. Ее разъедало отчаяние, она умоляла сказать правду, но я никак не мог сказать правду, не знал уже, где она, правда.