Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Харриет Андерссон играла в Городском театре второстепенные роли, а вот имя Биби Андерссон поднялось в списке повыше. В “Эрике XIV” Стриндберга она играла главную героиню, Карин Монсдоттер, а партнером ее был Тойво Павло в роли Эрика.

Летом 1955 года в Истаде и в замке Юрдберга в сконском Андерслёве шли съемки “Улыбок летней ночи”.

Я уже несколько лет работал в Мальмё режиссером, период с Харриет закончился, и я обещал Карлу Андерсу Дюмлингу [тогдашнему шефу “Свенск фильминдуст-ри”. – Авт.], что следующий фильм не будет трагедией. Вдобавок он намекнул, что если сценарий окажется хоть сколько-нибудь серьезным, то нынешним летом вообще нечего и думать о каком-либо фильме. Я нуждался в деньгах и решил, что лучше всего сделать комедию, —

рассказывает Бергман в “Образах”. Приключения в Сконе закончились отнюдь не весело. Бергман страдал от целого ряда недомоганий – хронического катара желудка, катарального воспаления кишечника, язвы желудка, язвы кишки, его часто рвало, мучили желудочные спазмы, за которыми следовала диарея, весил он всего 56 кило и был вынужден обратиться к врачу.

В июле, когда навестил мать, он выглядел измученным и исхудавшим, и позднее вечером она размышляла о том, почему он так испортил себе жизнь, что, в сущности, не имеет ни дома, ни опоры.

В одном из сентябрьских писем он писал Карин Бергман, что очень бы хотел купить Воромс в Даларне, который семья собиралась продать, но, увы, денег у него нет. И вообще неизвестно, как все сложится в дальнейшем. Его хотят положить в Каролинскую больницу, но, собственно говоря, он чувствует себя вполне хорошо, утверждал он, хотя немного устал после съемок, что вообще-то не удивительно. Тут он позволил себе задумчивое замечание: “Странно, время показывает, как глубоко уходят корни”, – имея в виду свое ощущение семейных уз; “никаких сантиментов”, добавил он на всякий случай, однако же подписался детским прозвищем – “преданный сын Малыш”.

Письма Ингмара Бергмана в родительский дом зачастую были адресованы обоим или же одной Карин Бергман. Непосредственно отцу он писал реже. Но как-то раз во время работы в Мальмёском театре почувствовал, что должен кое-что написать и пастору, и вновь затронул семейные узы:

Дорогой отец! Я все больше стыжусь себя и своей неистребимой вялости по части писем. Вообще-то история весьма сложная. Хотите верьте, хотите нет, но я собирался написать вам, отец, фактически каждый день. Но ситуация необычная, и, как я уже сказал, душевная лень – штука упрямая. Да и говорить об этом трудно, но ощущение такое, словно думаешь об одном из родителей как о больном, который лежит в постели, и все обстоит не так, как всегда. Находясь далеко, словно бы толком не можешь вникнуть во все это. К тому же мы не привыкли говорить друг другу нежности, особенно, разумеется, в письмах. И манера выражения у нас разная, возможно, мы понимаем друг друга превратно. Тем не менее хочу кое-что сказать, рискуя, что это покажется глупым или высокопарным. В последнее время я много думал о нас, детях, и нашем детстве и отрочестве. Ясно, что многое было ошибочно и глуповато, но иначе не бывает. Ведь все-таки главное, важное – огромная нежность и любовь, какую вы, родители, изливали на нас каждый день, каждый час, нас как бы окружала защитная оболочка заботы, духовной и телесной. Наверно, немного странно и, пожалуй, свидетельствует о позднем взрослении, что я не осознал реальности, о которой сейчас говорю, гораздо раньше. Но до сих пор моя жизнь была ужасно шумной и пестрой. Мне всегда недоставало покоя, чтобы понять, как много значила для нас, детей, огромная сила вашей и маминой любви. Вот я и шумел, и критиковал, и поступал совершенно безрассудно, в точности как большинство других. Теперь я это понимаю вполне отчетливо. Дорогой отец! Слова в такой ситуации ужасно глупы и корявы. Но я думаю о вас и о маме каждый день.

Отнюдь не исключено, что признание взрослого сына тронуло пастора. Ингмар Бергман определенно писал искренне, и легко представить себе, что подобные мысли возникали не раз. Одновременно он продолжал внушать миру, какими ужасными были его детство и отрочество. В “Дневнике с Ингмаром Бергманом”, книге Вильгота Шёмана о съемках “Причастия” в 1961 году, он вновь рассказывает о суровых наказаниях и заявляет, что “просто чудо, что я вдобавок не стал гомосексуалистом или мазохистом”. Он словно бы изначально решил никогда не отступать от официального образа своего жуткого детства.

Письмо к отцу показывает, во всяком случае, что все куда более нюансированно, чем тот образ, какой он большей частью рисовал окружающим.

Говоря о корнях, Бергман, видимо, соотносил их только с самим собой и своим отношением к родителям, ну, может быть, еще к брату и сестре. На собственных детей его сантименты распространялись редко. В сентябре 1954-го Эллен Бергман писала Карин Бергман, что с детьми все в порядке, Эва ходит в третий класс и уже настоящая маленькая барышня, а Ян перешел во второй. Оба только что отметили дни рождения, и Эллен благодарила бывшую свекровь за присланные деньги. Но отец совершенно их забыл.

На дни рождения они ничего от Ингмара не услышали, хотя собственноручно написали ему письма. Им все-таки обидно, что отец не удосуживается прислать им хотя бы поздравительную открытку ко дню рождения. А ведь они так стараются сочинить письмо, чтобы обсудить день рождения. Хуже всего, наверно, что они не могут рассказать товарищам, какой получили подарок.

Бергман, похоже, вовсе не считал, что его детям важно регулярно видеться с родителями отца. До 1956 года Матс и Анна ни разу не видели Эрика Бергмана. Сложные экономические обстоятельства вынудили Эллен Бергман задуматься о переезде с детьми в деревню.

Я все больше замечаю, что не в силах одна заботиться о детях и в то же время справляться с работой. Это для меня чересчур. Страдает либо то, либо другое. Раз уж я родила четверых детей, то, наверно, лучше всего постараться понять, что важнее как можно лучше устроить все для них, а не метаться по театрам и балетным классам.

В Каролинской больнице Ингмара Бергмана обследовал доцент Стуре Хеландер, который отнес его желудочные недомогания за счет психосоматики, высказал мнение, что его мучают аллергические реации, и рекомендовал есть простоквашу. Уже в “период Харриет” диета Бергмана состояла из сметаны и вареного окорока, так что этот совет был ему не в новинку.

В то самое время Карин Бергман записала в дневнике:

Письма и от Ингмара. На удивление теплые и милые. Несколько слов он пишет и о том, что начинает понимать, что связующие нас корни проросли очень глубоко. Я рада, что он начинает это понимать. […] Разговоры с Гюн об Ингмаре. Он, кажется, закончил обследование в больнице. Она говорила с ним по телефону. В т. ч. она рассказала о “его новой девушке”. я больше не в силах в этом участвовать. Утром звонил Ингмар. Услыхав мой приглушенный голос, держался прохладно. Я попросила его порадовать Эрика и прийти на богослужение 2.10, когда Эрик прочтет прощальную проповедь. “Сожалею, но у меня правда нет времени” – вот и весь сказ. […] Заезжал Ингмар. Он сбрил бороду, и было приятно снова видеть его лицо. Он был очень дружелюбен, такое с ним бывает, но надолго его не хватает, это чувствуется совершенно отчетливо.