Эллендея Проффер Тисли - Бродский среди нас

Напрасно я сопротивлялась. Более счастливого Иосифа я никогда не видела. Он был ошеломлен, смущен, но, как всегда, на высоте положения. Я обрадовалась, что приехала. Мы встретились днем перед церемонией. Оживленный, приветливый, выражением лица и улыбкой он будто спрашивал: вы можете в это поверить?

У него было ограниченное количество билетов, и пригласить он мог только немногих гостей (Венцлову, Лосева, старых друзей из Нью-Йорка). Прибыли также его американские и европейские издатели и русские друзья, которые сумели попасть сюда как гости других людей или как представители прессы.

Мероприятие было организовано четко, но не без некоторых аномалий: перед банкетом и балом, сдавая пальто в гардероб, вы оказывались лицом к лицу с черно-белым телевизором, показывавшим жесткое порно, – его смотрел молодой гардеробщик.

Начались речи лауреатов при вручении; эти речи гораздо непринужденнее нобелевских лекций, их прелесть в том, что сочинены на скорую руку. Помню, как все были поражены скромностью и изяществом японского биолога Тонегавы. Иосиф занял свое место и очень хорошо начал читать свою речь по-английски, но после трети перешел на русскую интонацию, и понимать его стало трудно. Шведы рядом со мной, отлично владевшие английским, спрашивали, что он говорит, и я не всегда могла им ответить.

Начался бал, первый танец я танцевала с Томасом Венцловой (партнеров вам назначали, но, кто выбирал, я не знаю). Мимо нас проплывали встрепанные советские диссиденты. Мы с Томасом почти не могли разговаривать – настолько странным и торжественным было происходящее.

Иосиф танцевал со шведской королевой.

Как такое случилось? Как рыжий ленинградский мальчик, отказавшийся ходить к логопеду для исправления еврейского выговора, подросток, в пятнадцать лет бросивший школу, – как он очутился на этой церемонии в Стокгольме? Мы знали, что одного таланта недостаточно – Пруста, Джойса, Борхеса и Набокова Нобелевский комитет не отметил. Люди литературные, мы верили в нечто, называемое судьбой, и это нечто совпало с убежденностью Иосифа в своем предназначении.

Многие помогли Иосифу попасть сюда. Здесь надо отдать должное Роджеру Страусу, который сделал для него все возможное в профессиональном отношении так же, как сделал для Сьюзен Сонтаг. Роджера я не любила за то, как он третировал людей, которых считал не важными, но он был замечательно искусен в создании литературных репутаций, становившихся значительным явлением на мировой сцене; и Иосиф многим ему обязан. Важную роль в репутации Иосифа сыграл польский поэт Чеслав Милош – его мнение глубоко уважали в Европе. Милош не раз приезжал в Энн-Арбор, у него там были два издателя: “Ардис” и “Мичиган славик матириалс”. Мы печатали его английские переводы стихов Александра Вата и русский перевод “Поэтического трактата” самого Милоша. Иосиф утверждал, что разговаривать с Милошем неинтересно, если даже очень его любишь, – потому что они во всем согласны.

Судя по тому, что я видела, это было не так. Милош жил в Соединенных Штатах дольше, и взгляды его на поэзию были гораздо менее узкими – он, к примеру, понимал, в отличие от Иосифа, значительность Уитмена. Не в пример своему русскому другу он был трезв и рассудителен в вопросах политики.

Эссе Иосифа были важны для Нобелевского комитета: эти люди не могли прочесть его стихи на русском, но эссе они могли читать. Эссе были неровные, но ум Иосифа и мощная индивидуальность сквозили в каждой строчке.

Когда вы знакомы с писателем лично, почти невозможно быть нормальным читателем. Теперь, перечитывая эссе Иосифа, я поражаюсь его прозрениям и широким уплощающим обобщениям, сосредоточенности на связи причины и следствия и потребности все профильтровать через разум. Задиристый тон и вещание ex cathedra не смягчаются его юмором, как смягчались в жизни. Он великолепен, когда разбирает стихотворения Одена и Цветаевой, но его глубокий анализ (мало затрагивающий музыку стиха) объясняет большинство вещей сознательным выбором, как будто бессознательное не играло существенной роли. Известно его высказывание, что для поэта бессознательное едва ли существует – поэт слишком занят его эксплуатацией. Естественно, Иосиф проецирует свои качества на других поэтов. Лучше всего – его автобиографические эссе, когда он нежно и с благодарностью пишет об Одене и Спендере как о замечательных людях, с которыми ему посчастливилось быть знакомым.

Если кто-нибудь хочет узнать, каков он был в плохом настроении, когда путешествовал один по стране, не зная ее языка, об этом дает представление раздраженное, непродуманное эссе “Путешествие в Стамбул”, где брод для него оказался глубоковат; или эссе о поездке в Бразилию (“После путешествия”) в сборнике “О скорби и разуме”, где под конец он называет свою подружку “шведской вещью”.

В эссе о своей жизни “Меньше единицы” и “Полторы комнаты” язык логики и умозаключений исчезает, все лучшее в своей поэтической душе он обратил на детство и возлюбленных родителей; результатом стала искренность, возведенная в искусство.

Длинное эссе о Венеции “Набережная неисцелимых” – гибрид в том смысле, что многие строки этой прозы взяты из его же стихов. Здесь раскрываются очень разные стороны его характера и таланта – радость от Венеции (он говорит, что почувствовал себя котом – для него это высший показатель счастья), открытость чувственному очарованию морских звуков, воды в сочетании с невероятной архитектурой. Но едва его взгляд обращается к человеческим существам, тон меняется; когда он обрушивается на легко опознаваемых итальянских знакомых за их левизну, мне кажется, раздражение становится заслоном его уму.

Поэт Бродский для меня значительно многограннее Бродского-эссеиста. Так же, как большинство русских читателей той поры, я считала его самым выдающимся русским поэтом со времен Пастернака. В глазах тех, кто мог читать Бродского в оригинале, его диапазон, масштаб задач, решимость привнести новые темы и метры в русскую поэзию сделали его крупным поэтическим явлением, предъявившим к читателю непривычные требования.

Memento mori – ключевая идея творчества Бродского, и, хотя эта тема освящена традицией, для него она обладала устрашающей реальностью. Изгнание, другая традиционная тема, порождает не вполне ироническую жалость к себе, когда субъект, “совершенный никто, человек в плаще”, тот, из забывших кого “можно составить город”, “потерявший память, отчизну, сына”, помещается среди великолепия европейских просторов и говорит, что век скоро кончится, но раньше кончится он сам. Угнетенность поэта, отказ от утешений иногда заволакивает сцену как туман и гасит свет творения. Очень редко обращается поэт к своему создателю и говорит, что испытывает “лишь благодарность”. Но пустота необязательно негативна, она может быть залежью возможностей. Даже если тема мрачна, щедрость технического мастерства, вопреки ей, может вызвать радость у читателя.