Игорь Голомшток - Занятие для старого городового. Мемуары пессимиста

Но в промежуток времени между этими двумя документами разыгралась целая вакханалия по «разоблачению» Синявского.

В мою задачу не входит подробное расследование этой кампании. Не буду перечислять всех статей с бранью, оскорблениями и прямой клеветой, направленных против Синявских. Остановлюсь только на одном эпизоде, наглядно показывающем как механизмы ее продвижения, так и нравственный уровень этой «полемики».

Вдохновителями этой кампании вместе с журналом «Континент» была парижская газета «Русская мысль». В номере этой газеты от 5 февраля 1993 года появилась очередная статья ее главного редактора Иловайской-Альберти под названием «Нравственные сумерки», где в очередной раз прокручивалась байка о связях Синявских с КГБ, об их — якобы — претензии стоять в начале истории инакомыслия в России и о многом другом. Я написал в «Русскую мысль» ответ Илловайской, и, чтобы не утруждать читателя цитированием ее инвектив, приведу отрывки из этого ответа:

«Нравственные сумерки и переписывание истории, о чем Вы пишете в вашей статье, — процесс, мне кажется, характерный не столько для современной России, сколько для развернутой на страницах вашей газеты широкой компании против А.Д. и М. В. Синявских, частью которой и является ваша статья.

Вы пишете о людях, которые «еще и сегодня претендуют на то, что были отцами-основателями инакомыслия или сопротивления в России», имея в виду тех же Синявских. Но ведь Синявским совершенно незачем на что-то претендовать. О том, что из процесса Синявского — Даниэля много чего вышло в России, написано во всех серьезных исследованиях авторами, стоящими в стороне от эмигрантских склок. Вам почему-то хочется вычеркнуть этот факт со страниц истории; даже сам титул «Процесс Синявского — Даниэля» Вас не устраивает, и Вы добавляете к нему уничижительное «как его принято и по сей день называть» (а как же его прикажете называть?)…

Производя эту операцию по переписыванию истории, Вы пользуетесь старым испытанным методом, заключающимся в том, чтобы превратить нравственного героя в морального урода. Для этого на страницах вашей газеты цитируются и комментируются выдержки из гэбэшных документов, неизвестные вашим читателям в их первозданном виде. И по понятным причинам никто из этих разоблачителей не приводит убийственную для всей концепции фразу из тех же документов самого Андропова: «ПРИНЯТЫМИ НАМИ МЕРАМИ ИМЯ СИНЯВСКОГО В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ В ОПРЕДЕЛЕННОЙ СТЕПЕНИ СКОМПРОМЕТИРОВАНО В ГЛАЗАХ РАНЕЕ СОЧУВСТВУЮЩЕЙ ЕМУ ТВОРЧЕСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ. НЕКОТОРЫЕ ИЗ НИХ, ПО ИМЕЮЩИМСЯ ДАННЫМ, СЧИТАЮТ, ЧТО ОН СВЯЗАН С ОРГАНАМИ КГБ». Если есть в этих документах доля истины, то она заключается именно в данных словах. Еще в Москве во время процесса и после него ко мне (и не только ко мне) подкатывались некие личности в штатском, пытаясь всучить эту кагэбэшную липу. Тем не менее для авторов «РМ» Андропов стал вдруг первоисточником и носителем истины. Для Вас же лично, оказывается, существует и еще один моральный авторитет — С. Хмельницкий…

В том же номере «РМ» рядом с Вашей статьей напечатано литературософское (иначе не назовешь) эссе некой Инны Рогачий, где она пытается вышелушить неприглядный образ автора «Голоса из хора» из самого текста этой лагерной книги. Она цитирует Терца: «Кашу опять получаю и заметно поправился». И с проницательностью Эркюля Пуаро добавляет: «Со времени секретной записки Андропова прошло ровно два месяца». В сознании неискушенного читателя неизбежно возникает идея (на то и рассчитано), что кашу Синявскому давали за какие-то заслуги перед КГБ. Или она цитирует из моего послесловия к этой книге: «Полноте, уж не перепутал ли уважаемый автор послесловия времена, уж не о царской ли каторге он живописует? Какие 15–20-ти страничные письма с советской политзоны? Да еще регулярные? Да еще о литературе…?» Выходит, что и письма писал Синявский с особого соизволения начальства, а остальным они были запрещены? Да Вы спросили бы своего сотрудника Алика Гинзбурга, сколько писем в месяц он посылал своей жене, когда в то же время сидел в соседней с Синявским зоне того же лагеря?..

Но все годится в этот суп, из которого, глядишь, что-нибудь да сварится, все подходит для того, чтобы если не доказать невозможное, то хотя бы поставить под сомнение очевидное. Вот это и называется — «нравственные сумерки»».

Чтобы сохранить видимость объективности, «РМ» напечатала только маленький кусочек из моего письма (двадцать строк из четырехстраничного текста), где я советую Илловайской спросить у А. Гинзбурга, сколько писем в месяц он писал своей жене. Честный Алик в том же номере газеты подтвердил — да, разрешенные два письма в месяц. Но никаких извинений за дезинформацию от редакции не последовало. Более того.

В апрельском номере той же «РМ», к моему великому изумлению, появился ответ на мое неопубликованное письмо моего друга-приятеля Игоря Шелковского, где он раскручивал обычную версию о борьбе Синявских не только против Солженицына, но и против Сахарова: «Агитация и пропаганда велись тонко и исподволь: вот приедет Сахаров и насрет всем на голову». Это уже выходило за все рамки неправдоподобия! А контекст, из которого была вырвана эта фраза, был таков: как-то в Париже на кухне у Синявских шел обычный разговор о том о сем, о Максимове, о Сахарове… (Шелковский и я присутствовали). Егор (сын) слушал, слушал и вдруг изрек: «А вот вы говорите Сахаров, Сахаров, а приедет Сахаров и накакает вам на голову» (у ребенка был, очевидно, свой эмигрантский опыт). Узреть тут агитацию, направленную против Сахарова, можно было лишь очень предвзятыми глазами. Но примерно на таком уровне и велись все подобные дискуссии.

Меня всегда поражало, как борцы с советской властью борются с ней ее же методами. Навешивание ярлыков, очернительство, доносы среди русской политической эмиграции процветали не только в Париже, и случай Синявского был не единственным. В аналогичной ситуации оказался и наш старый друг Алек Дольберг.

В отличие от многих из нас Дольберг по семейному положению был вполне обеспеченным: его отец — майор НКВД — строил мосты где-то в системе Дальстроя, и с детства Алека учили иностранным языкам и хорошим манерам. Алек окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ с великолепным знанием древних и многих современных языков. В 1956 году ему удалось записаться в туристическую группу в ГДР, в Берлине он сел в метро, вышел на первой станции Западного Берлина (тогда еще не было Берлинской стены), миновал контроль и попросил политическое убежище у американцев. Перед отъездом он сообщил мне о своем намерении и советовал последовать его примеру, на что я ответил, что слишком стар для таких авантюр (я был старше его на пять лет). В СССР Дольберга заочно судили за измену Родине и дали 15 лет лагерей. Но и в эмиграции он попал как кур в ощип.