Александр Жолковский - Напрасные совершенства и другие виньетки

Что делать?! Погоревав, мы решили приручить кого-нибудь из других поваров и вскоре остановили свой выбор на Тоши. Это был внушительного вида японец, почти не говоривший по-английски, раза в два старше девятнадцатилетнего Эдди, внешне не столь очевидно отличавшийся от остальных, но мы стали старательно привыкать к нему, а он, как можно было заключить, к нам. Готовил он не хуже, а может быть, даже лучше Эдди (все-таки настоящий японец) и вскоре тоже начал баловать нас дополнительными деликатесами по собственному выбору. Приходя и уходя, я стал с подчеркнутой благодарностью кланяться ему, демонстративно закрепляя возникшую близость. Интимности в ней было меньше, чем с Эдди: одно дело – свой брат татаро-монгол, совсем другое – непроницаемый японец, но, как было однажды сказано, других писателей у нас для вас нет.

Мы стали водить туда знакомых, но однажды вышла накладка. Мы пошли с Ладиной подругой детства, приехавшей погостить из Айовы, трех мест у бара не нашлось, да втроем там разговаривать было бы и неудобно, и мы сели за столик. Поэтому свое “The usual” мне пришлось не произнести устно, а написать на бланке, но все равно свои заказы мы через официантку послали лично Тоши. Для верности, однако, я подошел к стойке бара и исполнил свой обычный ритуал с поклоном и приветствием. Японец отвечал тем же, и я вернулся к столику довольный, чтобы доложить Ладе, что контакт установлен, и глазами показал ей на Тоши. Но она сказала, что это не Тоши, Тоши – вон там, в другом конце бара, она видела, как именно ему были переданы наши заказы. Я перевел взгляд с моего кандидата в Тоши на ее, потом обратно и должен был признать, что различить их не в состоянии. Однако тщательные дальнейшие наблюдения показали, что права Лада, и перед уходом я адресовал свои поклоны уже этому настоящему Тоши, назвав его по имени, и он не возражал, а тоже дружественно поклонился в ответ. Но и это, строго говоря, ничего не доказывает, и что он там себе в своем зазеркалье о нас думает и до какой степени нас выделяет, покрыто мраком неизвестности.

Повар Тоши. Фото Л. Пановой

В общем, хаос под покровом, накинутым на бездну, продолжает шевелиться, и на память приходит еще один аналогичный проект:

“[Манилов] думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах”.

P. S. Немного лингвистики. Хара по-японски значит “живот” (отсюда и харакири ), с коннотациями “душа, личность” (ср. рус. живот в смысле “жизнь”), например, хара-гурой , букв. “живот-черный”, значит “злой, подлый”. В имени Тоши, вроде бы, проглядывают смыслы “беглый взгляд”, “ясновидение” и “боевой дух”. А наше спасибо звучит по-корейски, как сообщила смешливая официантка, опознавшая в нас русских, неприлично, – типа английского F-word. Собственно, сказала она, достаточно одного с-п , два – уже перебор. Сначала я даже не понял, какие два, поскольку никогда не воспринимал спасибо как редупликацию одного и того же слога: съп-съп . Век живи – век учись…

P. P. S. Сегодня мы снова были у Тоши, и Лада его сфотографировала, а он не только разрешил это сделать, но и самым недвусмысленным образом продемонстрировал интимность нашего знакомства: что-то сказал по-японски официанту – и тот принес мне вилку. Эдди в свое время тоже заметил, что я не пользуюсь палочками, и следил, чтобы мне подавали вилку, а один раз даже снабдил меня ножом. Но то Эдди, а это Тоши. От него и хула – похвала.

Узнав, что мы едем в Питер, Дима Быков загорелся отправиться с нами – ради вечера Каравайчука. Но раздумал, когда выяснилось, что сам маэстро играть не будет, а просто покажут известные записи, которые он уже видел. Нам же наказал обязательно пойти и по телефону устроил приглашение.

Каравайчука я заочно почитал за “Марш оловянных солдатиков” из фильма “Монолог” (1972) и общую репутацию неконвенционального гения. Но ничего, кроме “Марша”, раньше не слышал. Так что его неучастие меня не останавливало: я готов был удовольствоваться видео.

В Питер мы приехали утром, весь день провели в бегах, к назначенному времени едва поспели, притащившись по жаре, и в небольшой зал вошли, когда свет был уже погашен, а места в основном заняты. Лада скромно присела где-то сзади, а я, увидав, что первый ряд, видимо, отведенный для почетных гостей, пуст, хотел было этим воспользоваться, но при попытке обогнуть загораживавший дорогу проектор был остановлен окриком нелепой старухи в коричневом берете из второго ряда. Высоким голосом она проканючила: “Нет, нет, в первый ряд нельзя, туда не садиться, нет, нет, это первый ряд…” и еще что-то невразумительное про звук. Этот скандальный выпад, ожививший давние советские воспоминания, вроде бы диссонировал с атмосферой элитной тусовки, но его авторитетность не вызывала сомнений – старуха говорила как власть имеющая, и я, подумав, что это, наверно, кто-нибудь из родственников композитора или хозяев помещения, покорно ретировался и устроился на какой-то миниатюрной табуретке.

В результате я лишь вполуха слушал вступительное слово организатора, впрочем, довольно краткое, сводившееся к напоминанию о гениальности Олега Николаевича и сообщению, что запись, которую нам продемонстрируют, особо замечательна тем, что сделана она была в самой что ни на есть цитадели высоколобого академизма, не то в Таврическом дворце, не то в Эрмитаже. Затем на экране появилось изображение и зазвучала музыка.

Качество звука оставляло желать лучшего, он плыл и дребезжал, зато изображение впечатляло, являя крупный план фортепианной клавиатуры и неистово ударявших по ней могучих рук пианиста. Кроме рук, видна была и часть туловища, облаченная в буроватый бумажный свитер, но расположенная не вертикально, а горизонтально; голова же вообще оставалась за кадром. Это был мастерски задуманный сеанс двойной игры вслепую: лежачий исполнитель не видел клавиш, а озадаченные зрители – лица исполнителя (вместо которого в памяти всплывала пьяная физиономия Моцарта, откалывающего подобные трюки в “Амадеусе”). Так или иначе, тема слепоты была задана – и тут же мной отрефлектирована.

Броской радикальности визуального ряда вторила радикальность музыкального продукта. Наклевывавшаяся время от времени классическая мелодия (Чайковский?) беспардонно заглушалась дисгармоничным бренчанием, постепенно переходившим в атональный грохот, вплоть до налегания на клавиши обеими ладонями, а там и локтями, потом опять прорезалась знакомая мелодия, которая опять растаптывалась, опять возвращался барабанный хаос, и это тянулось и тянулось бесконечно. Но ничего бунтарского, собственно, не происходило: звукоизвлечение пристойно держалось в рамках клавиатуры, и рассчитывать на то, что исполнитель наконец вскочит и хватит топором по деке, а заодно и по дворцовому интерьеру, не приходилось.