Александр Жолковский - Напрасные совершенства и другие виньетки

– Ах, – сказал Лоханкин проникновенно, – ведь в конце концов кто знает! Может быть, так надо! Может быть, именно в этом великая сермяжная правда!

– Сермяжная? – задумчиво повторил Бендер. – Она же посконная, домотканая и кондовая? Так, так. В общем, скажите, из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из шестого?

– Из пятого, – ответил Лоханкин.” (“Золотой теленок”, II, 13).

Ну, Лоханкина Бендеру вычислить нетрудно. К тому же он, с позволения подыгрывающих ему авторов, получает щедрую подсказку, обнажающую интеллектуальные штампы собеседника ( так надо; сермяжная правда ).

Но более достойному противнику великий комбинатор может иной раз и проиграть.

Вот он приходит к Корейко с похищенными у него накануне десятью тысячами – в расчете, что, взяв их, тот признается в своих подпольных богатствах.

“…Остап приступил к делу. <���…>

– Хотим вас обрадовать.

– Любопытно будет узнать. <���…>

Бендер полез в карман. <���…> На свет появилась железная коробка от папирос «Кавказ». Однако ожидаемого Остапом возгласа удивления не последовало. Подпольный миллионер смотрел на коробку с полнейшим равнодушием. Остап вынул деньги, тщательно пересчитал их и, пододвинув пачку к Александру Ивановичу, сказал:

– Ровно десять тысяч. <���…>

– Вы ошиблись, товарищ. <���…> Какие десять тысяч? <���…>

– Ведь вас вчера ограбили?

– Меня никто не грабил.

– Да как же не ограбили? <���…> Вчера у моря. И забрали десять тысяч. Грабители арестованы. <���…>

– Да, ей-богу же, меня никто не грабил. <���…> Тут явная ошибка.

Еще не осмыслив глубины своего поражения, великий комбинатор допустил неприличную суетливость, о чем всегда вспоминал впоследствии со стыдом. Он настаивал, сердился, совал деньги в руки Александру Ивановичу <���…> Корейко пожимал плечами, предупредительно улыбался, но денег не брал. <���…>

– Ну, как вы думаете, откуда у меня может быть столько денег?

– Верно, верно, – сказал Остап, поостыв. – Откуда у мелкого служащего такая уйма денег?.. ” (“Золотой теленок”, II, 14)

Фразу, которой Остап рассчитывал пригвоздить Корейко, тот издевательски произносит сам.

Легкие победы, как у Бендера над Лоханкиным, в изобилии встречаются у Булгакова. Классический случай, вошедший в пословицу, – разговор Воланда с буфетчиком, жалующимся, что воландовские червонцы обратились в простые бумажки.

“ – Это низко! – возмутился Воланд, – вы человек бедный… ведь вы – человек бедный?

Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он человек бедный.

– У вас сколько имеется сбережений?

Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.

– Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, – отозвался из соседней комнаты треснувший голос, – и дома под полом двести золотых десяток. <���…>

– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд <���…> хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?

Тут уж буфетчик возмутился.

– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.

– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате. <���…>

– Девять месяцев <���…> двести сорок девять тысяч… <���…> Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще десятки.

– Десятки реализовать не удастся, – ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, – по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк”. (“Мастер и Маргарита”, 18)

Воланд и ассистирующий ему из соседней комнаты Коровьев угадывают даже не мысли буфетчика, а нечто еще более сокровенное, отчасти и ему самому неведомое, – масштабы и судьбы его сбережений, причину и даже дату смерти. Полное превосходство опять-таки на стороне распознавателей, в данном случае благодаря их сверхчеловеческой природе.

А вот более серьезный вариант подобного разгадывания – между персонажами, если не равными, то все же сопоставимыми по умственному развитию.

“Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного <���…> и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать <���…> велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора. <���…>

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина? <���…>

И вновь он услышал голос:

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. <���…>

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. <���…> Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. <���…> Беда в том <���…> что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. <���…>

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

– Развяжите ему руки”. (“Мастер и Маргарита”, 2)

Иешуа не только ставит Пилату диагноз, но и немедленно исцеляет его, так что торжество распознавателя оказывается полным, особенно по контрасту с невыигрышностью его исходного положения.

Во всех этих сценах тема интеллектуальной дуэли органично сплетена с темой власти, особенно остро стоявшей в тридцатые годы. Причем победа могла оставаться как за оппонировавшими режиму умниками (излюбленный ход Булгакова), так и за властями предержащими. У всех на слуху сцена, заключающая I действие “Дракона” Шварца:

“Лакей . Здравствуй, Эльза.

Эльза . Здравствуй, Генрих.