Александр Жолковский - Напрасные совершенства и другие виньетки

Второй зазор связан со сценкой у главного редактора издательства. По ее внешнему сюжету симпатичная молодая женщина-главред вешает на уши возмущенному автору неудобоваримую лапшу, которую он с презрением мысленно отметает. Молодость и женские чары редакторши призваны гротескно оттенить циничную абсурдность ее пуританской аргументации по волнующему вопросу.

Это на поверхности. А в глубине, сквозь соблазнительную недоговоренность, мне видится другое. Знойные 1960-е… Будучи приблизительным сверстником пламенного перуанца и немного зная советских редакторш, я не могу не дать воли своему воображению. И оно рисует картины, которые резали бы глаз разве что совершенно уж безнадежно супружеским парам.

Зазор третий – последний. Из интервью вроде бы получается, что “симпатичная молодая женщина” и есть главный редактор издательства. Но простого обращения к Википедии достаточно, чтобы установить, что главным редактором “Молодой гвардии” в те годы (и еще долго: в 1962–1974) был тот самый В. О. Осипов, из воспоминаний которого взята эта история. И вот под каким заглавием и соусом она им – в 2003 году – подана:

“40 СТРАНИЦ АНТИТРАДИЦИЙ

1968. Вышел с добрыми откликами читателей роман «Город и псы» замечательного перуанца Марио Варгаса Льосы.

Спустя четверть века прочитал в «Комсомольской правде» интервью – характерный штрих в биографию советского книгоиздания: «С вашей страной у меня связано…».”

И далее по тексту, см. выше.

Помимо прочего, пушкинское “Я вас любил…” примечательно своей, выражаясь по-современному, открытостью к Другому:

Но “другость” здесь, конечно, очень ограниченная. Повсеместный в русском языке грамматический род, grammatical gender, не оставляет сомнений в половом раскладе этого треугольника: “Я” – м. р. ( любил ), “Вы” – ж. р. ( любимой ), “Другой” – м. р. ( другим [76]).

Зато при переводе на грамматически бесполый английский (откуда, наверное, приемлемость гендерной революции для его носителей) сексуальная определенность ситуации размывается:

Подставляй треугольники, какие хочешь… Получается действительно другое. Чтобы почувствовать это другое, эту нейтрализацию, вернее вариабельность, пола, хорошо бы вообразить себе соответствующий обратный перевод на русский.

Как известно, у “Я вас любил…” есть огромное поэтическое потомство, целый калейдоскоп упражнений на его темы. Среди них – ранний хит Наума Коржавина (1945):

В ключевых строках гендерное равноправие почти идеально: концовки обеих строф могут читаться и как гетеросексуальные, и как гомосексуальные. С той оговоркой, что хотя бы для одного из партнеров грамматика задает в первой строфе мужской род ( с другим… с другим ), а во второй – женский ( с другой… с другой ).

Ну и, конечно, подводит начало второй строфы, с традиционно мужским лирическим эго. Избавиться от этого можно (с маловероятного позволения Коржавина), прибегнув, например, к безличному инфинитивному письму.

Шекспир с Кузминым отдыхают…

Кстати, о Кузмине. Позволю себе небольшой каминг-аут, “выход из клозета”, но не в сексуальном смысле (тут я неисправимый натурал [77]), а в литературном. Некоторое время назад я напечатал, под полупрозрачным псевдонимом и в сопровождении еще более прозрачной “Справки об авторе”, [78]рассказ “После лыж. Из дневника женщины ”, с густым мультигендерным сюжетом и множеством кузминских аллюзий. Славы вымышленному автору этот опус, однако, не принес, так что настало, пожалуй, время катапультировать его из рискованной творческой сферы (где как-никак нужен талант) в безопасную академическую.

В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художественного.

Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую любительскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а la Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно начитан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну где побольнее.

Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, недоев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам.

Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся – Ахматова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет.

– Мусорная старуха, – подумал Толстой.

С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна.

Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очередной раз пристала, не выдержал:

– Только не эту, не эту, не эту!..

Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил:

– Сил нет читать! На каждой странице “самый нежный”, “самый кроткий”. Да еще зачем-то “мертвый жених”.

Мать, мечтавшая о внуках, согласилась:

– Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то.

На том и порешили.

Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт . Поехала в Питер.

Гаршин встречает ее на вокзале.

– Your place or mine? – спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий.

“Оборотень, – догадалась Ахматова. – Вот почему у нас все не как у людей”.

– Нет, – говорит. – Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево.

Так все и расстроилось.

– Не горюй, – утешала ее Раневская. – За тебя всякая пойдет.

А карточки Бунину отослали.

Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниатюра – в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы…

Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами – портили.