Варлен Стронгин - Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

Обрадованный редкой для него похвалой от маститого поэта, возможностью отдохнуть с единомышленником, вдали от врагов, Булгаков с радостью соглашается приехать в Коктебель.

Он писал Волошину 10 мая 1925 года:

«Многоуважаемый Максимилиан Александрович, Н. С. Ангарский передал мне Ваше приглашение в Коктебель. Крайне признателен Вам. Не откажите черкнуть мне, могу ли я с женой у Вас на даче получить отдельную комнату в июле – августе… Примите привет». 28 мая получает ответ: «Дорогой Михаил Афанасьевич, буду очень рад видеть Вас в Коктебеле…

Комната отдельная будет. Очень прошу Вас привезти с собой все вами написанное (напечатанное и ненапечатанное)».

Итак, поездка согласована. Но неожиданно расстраивается жена, читая путеводитель по Крыму, где о Коктебеле буквально сообщается такое: «Причиной отсутствия зелени является “Крымский сирокко”, который часто в конце июля и августа начинает дуть неделями в долину, сушит растения, воздух насыщает мелкой пылью, до исступления доводит нервных больных…» В этом месте Любовь Евгеньевна откровенно расплакалась. Булгаков взял из ее рук путеводитель: «…Отсутствие воды – трагедия курорта, колодезная вода соленая, с резким запахом моря». Булгаков в недоумении.

– Перестань, детка, ты испортишь себе глаза, – говорит он жене.

Но Булгаков не хочет обманывать ни себя, ни ее и читает вслух: «К отрицательным сторонам Коктебеля приходится отнести отсутствие освещения, канализации, гостиниц, магазинов, неудобство сообщения, полное отсутствие медицинской помощи, отсутствие санитарного режима…»

– Довольно! – нервно и резко сказала жена. Дверь открылась.

– Вам письмо. В письме было: «Приезжайте к нам в Коктебель.

Великолепно. Начали купаться. Обед 70 коп.».

10 июня 1925 года Михаил Афанасьевич и Любовь Евгеньевна погрузились в крымский поезд. До вокзала доехали более-менее благополучно: «Лежа в пролетке, коленями придерживая мюровскую покупку, подарок Волошину, купленный в магазине “Мюр и Мерилиз”, я рукой сжимал тощий кошелек с деньгами, видел мысленно зеленое море, вспоминал, не забыл ли я закрыть комнату…»

И вот Булгаковы видят полукруглую бухту, врезанную с одной стороны между мрачным, нависшим над морем давно погасшим вулканом Карадаг, с другой стороны – невысокими холмами, переходящими в мыс. В бухте – курорт Коктебель. Замечательный пляж… «Солнце порою жжет дико, ходит на берег волна с белыми венцами, и тело отходит, голова немного пьянеет после душных ущелий Москвы. На раскаленном песке в теле рассасывается гниль, исчезают ломоты и боли в коленях и пояснице, оживают ревматики и золотушные… Сюда нельзя ехать неврастеникам. Ветер раздражает их».

Не обошел этот «зунд» и Булгакова, и он потом писал, что Коктебель все-таки «противненький», а Карадаг сердитый и черный. Но он рад, что здесь счастлива Люба, собирает камни, нашла небольшой камень с изображением профиля мужа. Дивится искусству природы и прячет камень в сумочку. Она загорала голой, впитывая всем телом солнце и воздух. Выглядела прекрасно. С утра укладывалась на песчаном пляже среди обожженных и обветренных мужских и женских тел, читала мужу стихи Волошина:

«Старинным золотом и желчью напитал вечерний свет холмы. Зардели, красны, буры, клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры в огне кустарники, и воды, как металл…»

– Талантливый поэт! – восторгалась Люба.

– Безусловно, – вздыхал Булгаков, – но испугавшийся.

– Кого? – вскинула брови Люба. Михаил хотел сказать, что советской власти, но не решился испортить настроение жене. К тому же неудобно плохо отзываться о человеке, пригласившем их сюда. Пусть Коктебель и его обитатели видятся Любе только в розовом цвете, по смыслу – в ее любимом, желтом. Сам он читал воспоминания Бунина о Волошине. Великий мастер прозы, признавая несомненный талант поэта, глубину мышления, писал, что Волошин после революции «прогнулся» под большевиками, заискивал перед ними, спас от суда предателя Белого движения генерала Маркса, для чего добрался до самого Деникина. И главное – по существу, отрекся от того, что описал: «…был у него другой большой грех, – замечал Бунин. – Слишком литературное воспевание самых страшных, самых зверских злодеяний русской революции». А ведь еще совсем недавно писал страстные стихи о трагедии захвата Крыма венгерскими коммунистами Бела Куна: «Всем нам стоять на последней черте, всем нам валяться на вшивой подстилке, всем быть распластанным с пулей в затылке и со штыком в животе».

Булгаков отложил листок с этими крамольными по тем временам стихами, подаренными ему Волошиным, и прикрыл его камешком, чтобы не унес ветер. На другой стороне листка были другие стихи: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом открыт навстречу всех дорог». Может, и занялся в Коктебеле Максимилиан Александрович благотворительностью для писателей, чтобы остаться в памяти потомков приличным и добрым. Истинно влюблен в Коктебель. И в душе все-таки остался честным и понимающим происходящее человеком, если ему очень понравилась «Белая гвардия», если просил привезти и показать ему ненапечатанное. Не хочется ему быть распластанным с пулей в затылке да еще со штыком в животе. Булгакова передернуло от этих мыслей: «А кому хочется? Но писать только на потребу властям, проявлять свои способности в описании коктебельских красот – не лучший выбор для такого поэта, каким был Волошин. Был… Жаль, что был. Но осуждать его даже рука не поднимется. Ведь Бунин тоже жалел Волошина, терпевшего большую нужду в деньгах, предупреждал его: “Не бегайте к большевикам, они ведь отлично знают, с кем вы были еще вчера…” Все-таки побежал. И на другой день в “Известиях”: “К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам…” Теперь об этом забыли, и слава богу. Нельзя от каждого человека требовать подвижнической жизни. Не каждый в силах стать в ней победителем… Волошин любит поесть… Много ходит… По горам… вдоль моря… Набирает аппетит и вес. Полиартрит мучает. Говорят, что забил вены ног холестерином, в больших количествах поедая шкварки из дельфиньего жира. Кстати, питание в доме поэта весьма сносное. И зря группа отдыхающих во главе с артисткой Малого театра Бутковой обвиняет его и жену в принудительных поборах, называет “благочестивыми чертями”. Нужны деньги на одежду, на ремонт и расширение дома, на краски для акварелей… Неплохо рисует. Мягкие, нежные тона. Нет, он явно незлой и нековарный человек. Люба в восхищении от него. Бродит с ним по горам и долинам. Окрепла. Похудела малость и стала безумно обворожительной, манящей. Женщины косятся на нее, видимо, завидуют ее женской красоте и темпераменту. Стенки келий в доме тонкие, все слышно, особенно ночью. Надо вести себя потише».