Иосиф Кунин - Петр Ильич Чайковский

Петр Ильич не только пел и наигрывал на фортепьяно модные романсы. В конце 50-х годов он сам сочинил два романса на слова Фета и Пушкина. Первый из них «Мой гений, мой ангел, мой друг» еще очень наивен. Крайне примитивная мелодия сопровождается беспомощно подобранным аккомпанементом. Удачнее «Песнь Земфиры», сочиненная, вероятно, для любительского исполнения пушкинских «Цыган» и передающая простейшими средствами напряженный драматизм сцены между Алеко и разлюбившей его Земфирой. Несколько позже написанный на итальянский текст романс «Полночь» был даже издан в начале 60-х годов и является первым появившимся в печати произведением Чайковского.

Вероятно, значительное число романсов и вальсов, сочиненных им в те же годы, было позже уничтожено автором, а иные навряд ли и были когда-либо записаны. Во всяком случае, первые произведения Чайковского, дошедшие до нас, возникли в период светского образа жизни и целиком лежат в русле любительского музицирования.

Казалось, жизненный путь Чайковского вполне определился; малоуспевающий чиновник, зато светский человек и одаренный музыкант, радующий своим талантом ближайший круг друзей и знакомых.

Это был удел многих людей дворянского круга, наделенных подчас незаурядным художественным даром и способных в других условиях составить славу своего времени, но обреченных на бесплодие в силу дилетантского отношения к искусству, как к забаве досужего человека. «Таких неудачников-артистов была бездна, — пишет Гончаров в одной из своих статей, — особенно в прежнее время, когда верили в талант без труда и хотели отделываться от последнего, увлекаясь только успехами и наслаждениями искусства. Но серьезное искусство, как и всякое серьезное дело, требует всей жизни».

Чайковского спасли от этой обидной участи накопленные им душевные богатства: и глубоко запавший ему в сердце протест против общественной несправедливости, и навеянные передовой русской, литературой высокие идеалы человечности, и способность глубоко чувствовать, и жажда выразить свои чувства. Ведь музыка для него, задолго до того как она стала забавой и развлечением светского времяпрепровождения, была настоятельной внутренней потребностью.

Интересны в этом отношении воспоминания его двоюродной сестры и друга юности А. П. Мерклинг, относящиеся еще к середине 50-х годов: «В это время его часто заставляли играть что-нибудь, что он играл по слуху. Он не любил этого и исполнял небрежно, только бы отделаться. Помню, меня это поражало. Поражало меня также выражение его детского личика, когда он играл один, для себя, смотря куда-то вдаль и, видимо не замечая ничего из окружающего. При этом стоило заявить свое присутствие и как-нибудь обратить внимание на его фантазирование за роялем, — когда он думал, что его никто не слышит, — как он умолкал и бывал недоволен, если его просили продолжать». Фантазирования Чайковского за роялем слышавший их несколькими годами позже Кюндингер называет в своих воспоминаниях поражающими и блестящими.

В этих свободных импровизациях за фортепьяно, как можно думать, в гораздо большей мере, чем в романсах, сочиняемых для товарищеского круга, искало выхода его душевное содержание. Внутренний рост неуклонно продолжался под покровом рассеянной светской жизни. Именно в эти годы сильнейшим художественным впечатлением Чайковского стал спектакль «Гроза» Островского на сцене Александринского театра. В роли Катерины выступала Ф. А. Снеткова, Тихона играл А. Е. Мартынов. Так неизгладимо врезались в память Чайковского созданные ими потрясающие образы, что Снеткова и Мартынов сделались отныне его любимыми артистами. На представлении присутствовал Апухтин и, по свидетельству критика П. В. Быкова, пережил глубокое волнение. Апухтин, вероятно, ознакомил Петра Ильича с появившейся вслед статьей Добролюбова «Луч света в темном царстве», необыкновенно сильно и проницательно истолковавшей общественный смысл пьесы. Какой глубокий след оставила «Гроза» в сознании Чайковского, мы еще увидим впоследствии.

Наряду с драматическим театром — живым источником, питавшим его воображение, была опера. Неизменно любимый Чайковским «Волшебный стрелок» [9] Принятое сейчас название — «Вольный стрелок». Вебера стал ему известен в 1852 году. Еще сильнее оказалось воздействие моцартовского «Дон Жуана», пережитое им несколькими годами позже. «Мне было шестнадцать лет, когда я услышал впервые «Дон Жуана» Моцарта. Это было для меня откровением: я не в состоянии описать подавляющую силу испытанного мною впечатления, — говорил Чайковский в конце жизни. — Мне кажется, что испытанные в годы юности художественные восторги оставляют след на всю жизнь».

«Русалка» Даргомыжского, «Роберт-Дьявол» и «Гугеноты» Мейербера, оперы Россини, Беллини, Верди, услышанные им в эти годы, воспитали в нем восторженное отношение к пластичности и богатству вокальных мелодий, к захватывающему драматизму оперных сюжетов.

Первый оперный замысел самого Чайковского, совершенно ребяческий [10] Это была лирическая опера «Гипербола» на шуточное либретто В. И. Ольховского. , относится еще к 1854 году. Тогда же или несколько позже он берет с одного из товарищей по классу слово побывать на первом представлении его будущей оперы. Чайковский рос, и вместе с ним мужали его замыслы. Мысль его постоянно упорно возвращается к планам, осуществить которые он пока бессилен.

В отличие от Моцарта, Шопена, Скрябина, музыкальное образование которых с детских лет шло вровень с их душевным созреванием или даже опережало его, Чайковский уже в начале 60-х годов далеко обогнал свои технические возможности воплощения возникавших в нем композиторских намерений. Назревшая потребность незаметно пробила себе дорогу, и в один прекрасный день для Петра Ильича стали скучноваты привычные развлечения, потеряли ценность светские успехи, а дружелюбие снисходительно-любезных молодых аристократов показалось тяжелым и пресным. В 1861 году Чайковский в письме к сестре заклеймил свое времяпрепровождение добролюбовским словечком «обломовщина». Резкость самоосуждения говорит о силе и глубине внутреннего протеста, о близости перелома.

Весь ход постепенно складывавшегося в нем решения Чайковский утаил даже от самых близких ему людей. Мы знаем только, что еще в 1858 году Илья Петрович Чайковский спрашивал Кюндингера, не следует ли его сыну посвятить себя музыкальной деятельности, на что Кюндингер ответил отрицательно. Через три года Илья Петрович, внимательно и, очевидно, с глубоким пониманием следивший за развитием сына, снова поднимает тот же вопрос. «За ужином говорили про мой музыкальный талант, — пишет Петр Ильич сестре 10 марта 1861 года. — Папаша уверяет, что мне еще не поздно сделаться артистом…» Опять молчание на полгода.