Эндрю Ходжес - Игра в имитацию

Сначала такой шаг сопровождался сомнением и сопротивлением, ведь в этом случае он признавал, что с ним что-то не так, в частности, что ему нужно было отказаться от гомосексуализма. Действительно, в 1950 годах мир увидел возвращение психоанализа, было много заявлений о том, что новые техники могут истребить гомосексуальные предпочтения. Но Гринбаум не придерживался таких взглядов, гомосексуализм для него не являлся проблемой. Он принял естественную гомосексуальность Алана, и как последователь юнгинианской школы, он не рассматривал поведение человека как продукт неудовлетворенной или подсознательной сексуальности. Будучи беженцем из Германии (1939) с отцом иудеем и матерью католичкой, он вообще больше всего интересовался психологией религии. Как и сам Юнг Гринбаум ценил человеческий интеллект. Он уважал Алана как изобретателя компьютера и исследователя природы жизни. Как и Юнг он объединял мысли и чувства в своей работе. Применить интеллект в отношении самого себя, взглянуть на себя изнутри, как это сделал Гедель, сломать свой собственный код — таковы были необходимые потребности Алана в психологии, интерес к которой рос давно. Поворотный момент наступил 23 ноября 1952, когда он написал Робину письмо в связи с уже завершенной докторской работой и добавил:

«Решился еще на один визит к психиатру, на этот раз постараюсь пойти навстречу. Если ему удастся погрузить меня в более отстраненное состояние — это будет что-то.»

После этого Франц Гринбаум попросил записывать Алана все его сны, и он исписал ими три записные книжки. Их отношения вскоре начали больше походить на дружбу, чем на отношения врача и пациента. Но официальный статус их отношений позволял Алану найти оправдание всем тем вещам, которым он не находил места в серьезном мужском деле размышлений. Как и с войной, он сам был ответственен за ситуацию, в которой оказался.

При анализе своих снов, он был удивлен, что многое непосредственным образом касалось или же относилось к матери и их враждебным отношениям. В реальной жизни их отношения становились все теплее. Она восприняла новости о суде очень серьезно. Таким образом, на своем семидесятом году жизни она стала одним из немногих друзей Алана. К этому моменту она осознала, что он навсегда останется «интеллектуальным чудаком», чего она очень боялась. А он знал, что она не перестанет волноваться и всегда будет искать столовый нож для рыбы, будто она является хозяйкой званого обеда. Нежные споры «Алан, ну, серьезно!» и ответ сына «Мама, не глупи» характеризовали его визиты. К этому времени он, возможно, стал ценить некоторые ее беспокойства и проблемы, а она, в свою очередь, прошла долгий путь от закрытой девочки из Дублина и, возможно, поняла, что живость Алана позволила ей вкусить более интересную жизнь, в которой ей отказывали. Она всю жизнь стремилась к большему в церкви, в различных институтах, к титулам и званиям, и этого большего в какой-то степени удалось достигнуть ее сыну. В течение сорока лет она не могла найти с ним общий язык, так как считала, что он делает все неправильно, но она нашла в себе силы измениться. И Алан перестал полностью отвергать ее заботу.

Возможно, он противопоставлял себя отцу, который не проявлял качеств своего сына. Может быть, он был расстроен тем, что его отец никогда и не пытался вникнуть в его проблемы, как делала мать, хоть и в раздражающей форме. Если его друзья слышали пренебрежительные слова в адрес матери, то об отце они не слышали ни слова. Но одно дело разобраться со своими внутренними переживаниями, а справиться с ними в реальном мире 1952 года было совсем другим, и в этом плане психоанализ имел такие же ограничения, как и его игра в имитацию — это был мир несбыточных мечт. Последовательности и полноты его ума было недостаточно, что-то нужно было делать.

Он написал одному политику о состоянии законодательства, но человек не мог сделать больше, только высказать свое недовольство. Проблема лежала не на индивидуальном уровне, где единственным «решением» вопроса было его «отклонение». Его обвинили не в том, что он нанес вред другому лицу, а в том, что он стал нарушителем общественного порядка.

Защита кандидатской диссертации Робина на тему логических основ физика была отложена, так как физик Стивен Тулмин решил, что не будет его научным руководителем. В начале 1953 года Алан написал Робину:

Наконец-то тебе нашли руководителя, им станет Брейтуэйт. Думаю, будет лучше устроить устный экзамен в Кембридже, я пишу Брейтуэйту об этом. Отправь свое эссе в журнал (это эссе по той же теме Робин отправил в журнал «Единство науки»).

Мне кажется, повторяющиеся типы могут быть очень важными в твоей работе. Не отвечают ли они на вопрос «Что есть время?». Сначала меня позабавила «непроницаемость». Я думал, что это отсылка на Зазеркалье, где Шалтай-Болтай говорит об этом. Но потом подумал, что, может быть, и нет.»

Это письмо было распечатано, хотя и не очень хорошо. Алан предложил назначить устный экзамен на март, но Робину это было неудобно, так как он хотел поехать покататься на лыжах в Австрию. Алан писал:

Извини, но провести экзамен раньше нельзя. Брейтуэйт прочитает твою работу не раньше конца марта. Если ты уедешь, то можно перенести его на апрель или май, хотя я могу об этом и забыть потом.

Из-за «кризиса» я обратил внимание лишь на самую главную часть о теории восприятия в твоем последнем письме. Суть этого «кризиса» он частично описал в другом письме от 11 марта 1953 года:

Мой дорогой Робин,

Я попытаюсь остановить тебя от поездки в Австрию, информируя иммиграционные власти о следующем:

(1) Хотя у тебя и есть разрешение твоей матери, подпись мэра Лестера является подделкой одного из пациентов Штрауса.

(2) Лыжная экспедиция — всего лишь уловка, в действительности тебя экспортируют, чтобы удовлетворить желание графини Аддис Аббабиски, которая влюбилась в тебя во время оперы в Неаполе.

(3) Ты еретик и приверженец принстонской церкви.

Даже одной из этих причин будет достаточно. Если же тебя пропустят через границу, то надеюсь, ты хорошо отдохнешь. Тогда пусть Брейтуэйт начинает готовиться к твоей защите. В любом случае в конце марта я собираюсь в Кембридж.

Алан упоминал о «кризисе» в компьютерной лаборатории Норману Рутледжу и Нику Фербанку, с кем он в конце марта приехал на конференцию в НФЛ. Но он никогда не рассказывал всю историю, он говорил, что это было очередное безумие со стороны полиции, при котором его дом находился под наблюдением. А им даже в голову не пришло, что произошедшему может быть другое объяснение. В письме Робину он больше ничего не сказал и перешел на другие темы:

Сейчас у меня появилась шокирующая тенденция, тратить время на все, кроме того, что я должен делать. Я думал, что нашел причину такому поведению, но это не помогло. Я превратил комнату рядом с ванной в электрическую лабораторию.