Игорь Оболенский - Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия

Может, пропустили.

А в это время на веранде роскошной виллы «Сенар», названной по первым буквам имен хозяев (СЕргей и НАталья Рахманиновы), неподалеку от Люцерна, сидели двое.

— Сережа, ты знаешь, что тебя запретили исполнять в России? — спросила женщина.

Но собеседник — худой, коротко стриженный господин лет шестидесяти — кажется, не слушал ее. Сосредоточенно глядя на газетный лист, он отпивал маленькими глоточками свой любимый кофе со сливками и молчал. Наконец газета была отложена в сторону.

— России больше нет, Наташа. Я, кажется, повторяю это тебе по тысяче раз на дню. Есть страна, которой правит кучка красных бандитов. И их мнение меня абсолютно не интересует. К тому же денег за исполнение моих произведений в России все равно не отчисляют.

— Ага, вот и проговорился. Ты сам назвал Советский Союз Россией. А мне выговариваешь.

— Прекрати ловить меня на слове. Я всегда делал, делаю и буду делать только то, что считаю нужным.

Женщина чуть заметно улыбнулась. Спорить с мужем она не собиралась. Тем более когда он вновь коснулся своей больной темы — денег.

— Понимаешь, Наташа, — говорил когда-то юной девушке ее симпатичный кузен. — У всех людей существует только три сорта дел: сердечные, денежные и служебные. Когда я с тобой, за первый сорт мне покойно. А вот за второй.

Со времени того разговора мало что изменилось. Вопрос денег всегда занимал Рахманинова чрезвычайно.

— Я только и думаю о том, как бы получить и где бы достать. И реже — как бы отдать, — признался однажды композитор своему другу Шаляпину.

С казначейскими билетами Рахманинов обращался чрезвычайно трепетно, единственный раз позволив себе сыграть в рулетку в Монте-Карло, когда семья оказалась в полном безденежье. Он взял тогда последние сто франков и поставил на цифры, соответствующие числам написания его Второго концерта. И выиграл несколько тысяч.

Другим болезненным для Сергея Васильевича был вопрос самостоятельности принимаемых им решений. Рахманинов свято верил, что делает все исключительно по собственной воле.

Но тут он, увы, заблуждался. За всю свою семидесятилетнюю жизнь композитор поступал по своему желанию всего несколько раз.

Ну, во-первых, бросил учиться. И хотя тот факт, что знаменитый композитор до двадцати лет писал с ошибками, не помешал его карьере, к достоинствам Рахманинова явно не относился. Как ни пыталась матушка Любовь Петровна убедить чадо в необходимости исправно посещать гимназию и училище, слова ее не имели ровным счетом никакого воздействия. Да и вечные споры с отцом Сергея — отставным офицером Василием Аркадьевичем, проводившим все дни то за карточным, то за обеденным столом, не способствовали созданию нормальной обстановки в семье.

— Завтра я обязательно выиграю двести тысяч, и мы все порешаем. — Вечная отговорка мужа-фантазера порядком раздражала медлительную, расчетливую и несколько холодноватую в общении Любовь Петровну.

Представить себе двух более неподходящих друг другу людей, чем родители Рахманинова, было сложно. И тем не менее даже мать иногда попадала в сети отцовского обаяния и, как и все, поверив в скорый выигрыш непременных двухсот тысяч («Никак не меньше!»), просила для мужа в долг у многочисленных знакомых.

Вторым серьезным поступком молодого Рахманинова стала женитьба на двоюродной сестре Наталье. Расплата за этот брак окажется страшной: больные дети, страдания которых были так ужасны, что, по воспоминаниям современников, «уж лучше бы они вообще не рождались».

И многочисленные романы Сергея Васильевича на стороне. Впрочем, его супруга нашла довольно оригинальное решение этой проблемы: всех приглянувшихся мужу женщин она немедленно делала своими подругами и вводила в семью. После пары-тройки совместных обедов пыл Рахманинова к ним заметно охладевал.

А вот на самый главный поступок его жизни — отъезд из России — Рахманинова побудили скорее обстоятельства, нежели собственная воля. Первый звонок — в буквальном смысле слова — прозвучал в марте 1917 года, когда в дверь квартиры Рахманиновых в доме Первой женской гимназии на Страстном бульваре позвонил вновь назначенный домоуправ и сообщил, что отныне в квартире музыканта появится новый жилец.

Им, а вернее, ею оказалась дородная украинка из Харькова Христина Пафнутьевна, которая с первых минут пребывания в доме почувствовала себя так вольготно, что хозяева для того, чтобы воспользоваться ванной, утюгом или пригласить гостей, стали интересоваться, не имеет ли она ничего против.

— Шо грыте? — переспрашивала каждый раз Христина Пафнутьевна, однако против гостей не возражала.

— Да гоните вы ее в шею! — как-то в сердцах посоветовал Рахманинову Федор Шаляпин.

— Не могу, Феденька, — ответил Сергей Васильевич. — Ее ведь временно подселили. Да и неудобно это — человека ни с того ни с сего за дверь выставлять.

Но вскоре соседство с гостьей из Харькова стало действовать композитору на нервы. Взаимоотношения обострились после того, как домоуправ предупредил жильцов, что туалеты в доме больше не работают и единственным близлежащим местом для справления нужды отныне будет уборная на Ярославском вокзале. И если у Рахманиновых хватало сил ходить на вокзал, то Христина Пафнутьевна все свои дела предпочитала решать дома, прямо на паркетном полу коридора.

25 марта 1917 года Рахманинову предстоял очередной концерт в Москве. Как всегда в день выступления, он встал в восемь утра, выпил кофе со сливками, прошелся до Чистых прудов. В четыре часа семья вновь собралась за столом. Подали чай. Неожиданно глава семейства громко ударил чашечкой о фарфоровое блюдце.

— Я должен задать вам один вопрос. — Рахманинов поднялся из-за стола, вследствие чего и без того высокий и широкий в плечах показался домочадцам почти великаном, чей длинный нос с горбинкой в полумраке весеннего дня напоминал ветку дуба, не к месту проросшую на стройном стволе. — Как мы с вами живем? Живем мы так себе. Скорее скверно, чем хорошо. Да хорошо сейчас кто живет? Утешением служит тот факт, что и вся Москва сейчас почему-то находится в таком же положении. А посему я принял решение уехать на юг. Возражений нет? Тогда завтра начинаем сборы — и прочь из этого дома.

Известие о большевистском перевороте настигло Рахманиновых в дороге.

— Жить в стране, пока ею правит красная банда, я не собираюсь. Тем более что мы полностью готовы к путешествию. Вы ведь не забыли мою муфту? — На красиво очерченных губах музыканта появилась улыбка. — Недавно я придумал великолепный способ греть перед концертом руки: кладешь в муфту грелку, и — готово. Как думаешь, Наташа, может, патент на изобретение взять? — И Рахманинов заразительно рассмеялся.