Сергей Нечаев - Любовь и злодейство гениев

10 марта она писала:

«От тебя узнала о смерти папы; впервые слышу, мне никто ничего не сообщал. Когда это произошло? Постарайся узнать и рассказать мне поподробней. Бедный папа никогда не видел меня такой, как я есть; ему всегда внушали, что я — существо гнусное, неблагодарное и злобное; это было нужно, чтобы другая могла все зацапать.

Я должна была поскорее исчезнуть, хоть я и ужимаюсь, как могу, в своем уголке, все равно остаюсь помехой. Меня уже пытались запереть в сумасшедший дом […]

Поехать в Вильнёв я бы не посмела; и потом, надо еще иметь такую возможность; у меня ведь нет денег, даже туфель нет. Я ограничиваю себя в еде; горе в этом помогает. Если ты что-нибудь знаешь, сообщи мне; писать не рискую, от меня отмахнутся, как обычно».

А вот письмо от 14 марта:

«То мое письмо было, похоже, пророческим, потому что, едва я его отправила, за мной приехал автомобиль, чтобы отвезти в приют для умалишенных […] Если ты соберешься меня навестить, можешь не торопиться, потому что не похоже, чтобы я отсюда вышла; меня держат и не хотят отпускать».

Письмо от 21 марта полно малопонятных деталей, но в нем крайне важен предпоследний абзац, в котором Камилла как бы подводит итог всей своей жизни:

«Я не могу быть спокойна, не знаю, что со мной станется; думаю, все идет к тому, что я плохо кончу, все это кажется мне подозрительным, будь ты на моем месте, ты бы понял. Стоило так много работать и обладать талантом, чтобы получить вот такую награду. Никогда ни гроша, всевозможные издевательства, и так всю жизнь. Быть лишенной всего, что делает жизнь счастливой, и вдобавок вот, чем кончить».

Весьма интересные письма, и совершенно не складывается впечатления, что они написаны душевнобольным человеком. Скорее, это трагические признания человека, осознающего, что его лишили всего и в принудительном порядке поместили в приют для умалишенных.

Если Камилла находилась в здравом уме, то ее принудительная изоляция была бесчеловечна, незаконна и преступна.

Сама Камилла в одном из своих писем мужественно заявляет:

«После того как у меня отняли дело всей моей жизни, меня еще заперли в тюрьме, которую они вполне заслужили сами».

Но так ли обстояло дело в действительности?

Первые признаки душевного расстройства проявились у Камиллы в период ее разрыва с Роденом, то есть примерно в 1893 году, когда ей не было и тридцати лет.

«О молодости же своей сама она сказала так: „Роман… даже эпопея, „Илиада“ и „Одиссея“. Чтобы описать ее, нужен Гомер, я бы сейчас не взялась — не хочу нагонять на вас грусть. Я на дне пропасти. Я живу в мире до того удивительном, до того странном. Та история — кошмар сна, каким была вся моя жизнь“. Что может характеризовать лучше этих слов трагедию Камиллы?»

Матиас Морхардт, пламенный поклонник Камиллы, в своем замечательном этюде в журнале «Меркюр де Франс» (Mercure de France) отмечал ее склонность к уединению и недоверие к посторонним. Эта тяга к затворничеству беспокоила и ее отца. Он даже не решался принять приглашение своей родственницы Мари Мерклен, крестной Поля Клоделя, отдохнуть в сентябре в Жерарме, опасаясь оставлять Камиллу одну. 2 августа 1904 года он писал своему сыну:

«У меня душа будет не на месте, если я оставлю Камиллу в этой самоизоляции».

Есть и другие свидетельства, в том числе доктора Мишо, и оно представляет тем больший интерес, что он — сын того самого доктора Мишо, который выдал свидетельство, послужившее основанием для госпитализации Камиллы. Речь идет о письме к профессору Анри Мондору, директору одной из парижских клиник, датированном 18 декабря 1951 года.

«Несколько месяцев назад я прочел вашу книгу о Поле Клоделе. Глава, посвященная Камилле Клодель, пробудила во мне воспоминания детства. Камилла Клодель жила в нижнем этаже дома 19 на набережной де Бурбон, в котором пятьдесят пять лет занимался медицинской практикой мой отец. В глубине двора был сад, принадлежавший Морису Мэндрону […] Двор был местом моих игр. Родители запрещали мне ходить к Камилле Клодель, с которой мы были в каком-то отдаленном родстве. Они боялись пускать меня в это логово, где между бюстами, заросшими девственным лесом паутины, шныряла добрая дюжина кошек.

Но соблазн запретного плода, подкрепляемый моей любовью к кошкам и обещаниями угостить вареньем, побуждал меня преступать запрет. Там я получил первые уроки психиатрии, и всякий раз, как говорю или пишу о параноидальном психозе, не могу не вспоминать мою соседку, простоволосую, в белой кофте, толкующую об „этом мерзавце Родене“, который рисовался моему десятилетнему воображению неким мифологическим персонажем».

Достаточно также почитать последние письма Камиллы Клодель на свободе и те, что она писала в больнице, причем в первые месяцы пребывания там, когда рано было говорить о заразительном влиянии долгого общения с сумасшедшими, чтобы убедиться в разрушительном воздействии навязчивой идеи о роденовских интригах: весь мир ее преследует, миллионные состояния наживаются врагами на ее работах. Так всегда бывает, невротизированные личности уже не могут принять помощь и любые другие проявления человеческого тепла. Они убеждены во враждебности к себе других людей.

«Самое главное для художника — быть взволнованным, любить, надеяться, трепетать, жить. Быть, прежде всего, человеком и только потом — художником».

Очень показательны в этом отношении выдержки из письма, написанного Камиллой брату Полю примерно в 1910 году:

«Не вози мои скульптуры в Прагу, у меня нет ни малейшего желания выставляться в этой стране. Публика такого пошиба меня нисколько не интересует. Хотелось бы поскорее получить премию за „Аврору“, пусть всего пятнадцать франков, я бы ее забрала в следующем месяце и попыталась продать. Пришли мне ее как можно скорее. Ты прав, закон бессилен против месье Эбрардта [20] Парижский литейщик, который, по-видимому, не слишком честно обошелся с Камиллой. и подобных ему бандитов, единственный аргумент для таких людей — револьвер. Вот это было бы дело, потому что, учти, если оставить безнаказанным одного, это придаст наглости другим, которые бессовестно выставляют мои работы и делают на них деньги под руководством месье Родена. Но забавнее всего то, что он позволил себе выставить в прошлом году в Италии „Аврору“ — вовсе не мою, но с моей подписью — и добился для нее золотой медали, чтобы поиздеваться вдоволь.