Сергей Нечаев - Бальзаковские женщины. Возраст любви

Увы! Не успел роман «Арденнский викарий» выйти в свет, как его изъяли из обращения. История распутной маркизы де Розанн возмутила благонамеренное правительство, и цензура запретила продажу книги. Хорошо еще, что Поле успел рассредоточить тираж и конфискованы были лишь рукопись и сигнальный экземпляр.

«Столетний старец», «Последняя фея, или Новая чудесная лампа», «Аннета и преступник», «Ванн-Клор» (романы 1822–1825 годов) также были подписаны Орасом де Сент-Обеном. Все это закончилось для их настоящего автора сильным переутомлением и болезнью, сопровождающейся ужасными головными болями.

Десять лет спустя, уже будучи знаменитым писателем, Бальзак решит поправить свое финансовое положение и после определенной доработки опубликует вышеназванные романы. При этом он сохранит псевдоним Орас де Сент-Обен. Разумеется, в это время его псевдоним уже будет не более чем секретом Полишинеля, но, тем не менее, открыто свое авторство в отношении этих книг Бальзак так никогда и не признает.

Образ де Сент-Обена складывался постепенно. В предисловии к «Арденнскому викарию», например, говорилось, что месье де Сент-Обен был молод, любил гулять по кладбищу Пер-Лашез и жил на острове Сен-Луи. В «Столетнем старце» появился брат де Сент-Обена, благодаря которому Орас познакомился с историей загадочного героя романа. В черновых набросках Бальзака можно найти записи, относящиеся к «прошлому семьи де Сент-Обен». В частности, в них говорилось, что в 1408 году в семье было двое братьев, Жорж и Жак. Жорж присоединился к Бургиньонам (сторонникам герцога Бургундского), а Жак встал на сторону Арманьяков (сторонников герцога Орлеанского). В результате постепенно вырисовывался образ добропорядочного молодого человека, являющегося полной противоположностью его героям — мятущимся натурам, обуреваемым роковыми страстями. Но уже в конце 1824 года, в послесловии к роману «Ванн-Клор», де Сент-Обен предстал перед читателями умудренным опытом и утомленным жизнью «сыном века». Таким он оказался и в биографическом очерке «Жизнь и горести Ораса де Сент-Обена», опубликованном под одним переплетом с «Последней феей» в 1836 году. Желая до конца сохранить дистанцию между собой и своим героем-автором, Бальзак попросил подписать этот очерк молодого начинающего литератора Жюля Сандо.

В этой вымышленной биографии Орас де Сент-Обен представал неким талантливым юношей, воспитанным вдали от соблазнов цивилизации. Он якобы собирался жениться на Денизе, дочери своего приемного отца, но неожиданно в его жизнь ворвалась светская львица Флавия, и тот, сжигаемый пробудившимся в нем честолюбием, устремился в Париж, где можно было выгодно продать рукопись своей «Последней феи»…

Как нетрудно догадаться, в Париже уделом Ораса де Сент-Обена стал каторжный литературный труд, связанный с необходимостью выполнять условия кабальных договоров. В конце концов молодой человек не выдержал и вернулся к себе домой, в провинцию, где женился на своей Денизе. Интересно, что, придумывая всю эту историю, Бальзак привел рассказ об одной парижской встрече своего Ораса де Сент-Обена. Он якобы повстречал одного молодого человека, только что завершившего свое сочинение под названием «Физиология брака». Тот даже зачитал ему отрывок из этого произведения. Когда этот «неизвестный» завершил чтение, Орас де Сент-Обен якобы заключил его в объятия и с восторгом воскликнул: «Все, бросаю перо и ухожу, уступаю место!» Оригинальный ход! Не нужно быть большим специалистом-бальзаковедом, чтобы понять, что таким образом писатель хотел отделить себя от созданного им самим персонажа, который в течение долгих лет негласно выступал от его имени.

Кем бы ни был этот вымышленный Орас де Сент-Обен, новая вывеска стала котироваться значительно выше, чем марка «лорд Р’Оон»: с 800 франков гонорара, которыми еще нужно было делиться со своим компаньоном, гонорары «Ораса де Сент-Обена» возросли до 2000 франков за каждый роман при тираже в полторы тысячи экземпляров. Пять романов, десять романов в год — это уже 10–20 тысяч франков! Итак, первая часть мечты Бальзака почти исполнилась: еще несколько лет — и он разбогатеет, следовательно, навсегда обретет независимость. Оставалась вторая часть — стать знаменитым и уважаемым писателем. С этим пока дело обстояло не так просто…

С. Цвейг со смесью недоумения и презрения пишет:

«Ни один вид литературы, ни один заказ, ничье соседство не отталкивали его в период между двадцатью и тридцатью годами. Его безыменное перо можно было дешево купить для любых литературных поделок. Подобно „общественным писцам“, которые во времена всеобщей неграмотности восседали на улицах парижских предместий и за несколько су изготовляли все, чего только хотелось прохожим: любовные послания служанок, жалобы, прошения, доносы, этот величайший писатель века с циничной беззаботностью кропает книги, брошюры, памфлеты для сомнительных политиканов, темных издателей и проворных агентов.

Как ныне доказано, все эти кодексы, среди них „Полный словарь учтивости“, которые с большим барышом распространяет Орас Рессон (свыше двенадцати тысяч экземпляров многих из этих сочиненьиц были распроданы молниеносно), полностью или в большей своей части принадлежат перу Бальзака. А сколько он мимоходом настряпал еще брошюр, газетных статей, быть может, даже рекламных проспектов, это уже выяснить не удастся, поскольку ни он сам, ни его малопочтенные заказчики не проявили готовности усыновить этих ублюдков, зачатых в лоне бульварной литературы.

Неоспоримым остается только одно — ни одна строчка из десятков тысяч, которые нагромоздил Бальзак в годы своего позора, не имеет и малейшего отношения к литературе или к художеству, и становится даже неловко, когда приходишь к выводу, что они должны быть приписаны ему.

Проституция — нельзя иначе назвать эту писанину, — и жалкая проституция к тому же, ибо в ней нет ни капли любви, разве только страсть к быстрому обогащению. Вначале это был, видимо, лишь порыв к свободе, но, угодив однажды в трясину и привыкнув к легким заработкам, Бальзак погружался в нее все глубже и все больше утрачивал достоинство. После крупной монеты — романов — он уже за меньшую мзду и во всех притонах лубочной литературы охотно шел навстречу желаниям своих потребителей».

А. Моруа пытался переложить ответственность за всю эту «проституцию» на окружение Бальзака:

«Подобно многим молодым людям, Бальзака буквально раздирали самые противоположные влияния. Он вращался в компании циничных журналистов, которые смеялись надо всем, особенно над высокими чувствами, и продавали свое перо маленьким газетенкам — таким, как „Кормчий“, „Корсар“, жадным до слухов и эпиграмм и занимавшимся не то сатирой, не то шантажом; эти молодые люди также кропали на скорую руку мелодрамы и водевили для актрис, не отличавшихся чрезмерной добродетелью».