Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова

Страсть к лепке образовалась после всеобщего детского увлечения театром марионеток. Бабушка даже была вынуждена, чтобы доставить Мишелю и его товарищам удовольствие, выписать в Тарханы мастера по куклам, который изготовил все необходимое для детских представлений. И в доме начался полнейший восторг. Мальчики разучивали выбранные для постановки пьесы, а потом давали для взрослых представления. Сделанных мастером кукол оказалось мало, материал, из которых мастер их изготавливал, Мишелю не понравился, и он стал лепить кукольные головы из привычного ему воска. Лепка из воска напоминала ему другое излюбленное занятие – ваяние «скульптур» из мокрого снега, что он освоил совсем еще маленьким мальчиком и очень любил.

Но с такими, пусть и превосходными, умениями в серьезном учебном заведении делать было нечего. Увы! Это в лермонтоведении принято писать о тарханском обучении Лермонтова как о превосходном домашнем образовании. Однако кто были его учителя? Добрый и полюбивший своего питомца наполеоновский солдат, старая немка – они могли лишь научить говорить и писать на французском и немецком, пусть и свободно. Из естественных наук, географии и истории он знал очень немногое. Что же касается русского языка и литературы как учебного предмета – это была вообще нетронутая пустошь. Мишель писал со страшными синтаксическими ошибками, ставя знаки препинания как придет в голову. Практически ничего не читал: ему больше нравились подвижные игры, в основном – военные. Такова реальность его домашнего образования.

У московских детей, поступающих в благородный пансион при Московском университете, были совсем другие учителя – именитые, строгие, готовящие отроков точно по программе. Это стало понятно бабушке только в 1827 году, когда она привезла внука в Москву для зачисления в этот пансион. Михаил Юрьевич Лермонтов на фоне других мальчиков выглядел плохо подготовленным провинциалом, деревенским недорослем. Он к тому же считался чуть ли не переростком: в тот благородный пансион, на который уповала бабушка, принимали только до четырнадцати лет. С девяти! Не сидеть же великовозрастному Мишелю рядом с девятилетними детьми! Да и кто позволит? Ему нужно было поступить в класс, где учились мальчики постарше, но вот тут-то и выяснилось, что знаний, полученных в Тарханах, хватит для зачисления в начальный класс, но мало для обучения со сверстниками. А Мишелю – уже тринадцать. Через год будет четырнадцать. Времени почти не осталось. Не возьмут в пансион, придется отдавать в какую-нибудь военную школу. Военных школ бабушка боялась, потому что на войне убивают, и не за тем она растила Мишеля, вытаскивала его из болезней, ставила на ноги, чтобы нелепо потерять. Его будущее Елизавете Алексеевне виделось ясно: закончит пансион и сразу перейдет учиться в Московский университет, а оттуда выйдет уже с чином и займет в обществе подобающее место, как все Столыпины. Перед ним будут открыты все двери, выберет занятие по душе.

Увы, увы, увы! Хоть и выглядел Мишель гораздо младше своего возраста из-за небольшого роста, но метрику не подделаешь, а там ясно указан год, когда он родился. Хорошо хоть, что в сходной ситуации оказались и другие провинциалы. Детей привезли, а требования к познаниям чад оказались завышенными. И хотя Елизавете Алексеевне не хотелось вступать в расходы, ею не предвиденные, любовь к Мишелю и желание пристроить его в хорошее место взяли верх над бережливостью: она стала срочно искать для внука репетиторов, а чтобы тому не было одиноко – сговариваться со знакомыми, поселившимися в Москве по-соседству, – Мещериновыми, у которых было трое сыновей – Владимир, Афанасий и Петр. Об этом – чуть ниже. А сам Мишель еще не понимал, что так кончилось его затянувшееся тарханское детство и началось московское отрочество. Зачисление в пансион его волновало мало. Гораздо больше мыслей и чувств вызвала остановка по дороге в Москву в имении отца, Юрия Петровича.

Елизавета Алексеевна всеми силами старалась оградить внука от свиданий с отцом. Боясь навредить будущему сына, Юрий Петрович больше не заикался, что отберет его и увезет в родовое гнездо. Но попыток видеться хоть иногда – не прекращал. Сначала бабушка этих визитов боялась, выискивала предлоги, чтобы на время его приездов Мишеньку увезти к соседям или еще дальше, в Пензу, а то и просто прятала в самих Тарханах. Но, поскольку ей подкинули на воспитание Мишу Пожогина, утаивать внука стало сложнее. И, вероятно, между враждующими сторонами был выработан компромисс. Отец заезжал в Тарханы несколько раз в год, но тут же и уезжал. Тарханы были к нему негостеприимны. Очень редко ему удавалось договориться и взять мальчика к себе в Кропотово. Биографы тут друг другу противоречат: одни пишут, что вообще Мишель не бывал в имении Лермонтовых, другие – что пару раз бывал. Последние рассказывают: когда его приезжали забирать, Мишель жался к отцу и горько плакал. Пишут и другое: что он плакал, когда его отнимали от отцовской груди в Тарханах. Зная неуступчивый характер Елизаветы Алексеевны, в этом можно не сомневаться: плакал.

Впрочем, как все маленькие дети, он скоро о разлуке забывал. Во время долгой болезни Мишеля Арсеньева своего зятя в Тарханы не пускала. Объяснить это можно было хотя бы врачебными запретами. Потом ребенка увезли лечиться на Кавказ, потом начались «тарханские классы». Так что сына Юрий Петрович не видел несколько лет. А сын неожиданно получил невидимую связь с умершей матерью: подружился с «тетенькой» Марией Акимовной, которая Марию Михайловну знала и любила и, вероятно, рассказывала о ней. Мишель страдал, что совсем не помнит ее лица. Бабушка хорошо потрудилась над преобразованием Тархан: портретов матери в новом доме не осталось. Как и ее вещей. Все было роздано или сожжено. Зная, как Арсеньева поступила потом с вещами самого Михаила Юрьевича, можно сказать уверенно: она подчистила всё. Имелась только могила. Но что – могила?! Так что разговоры с Марией Акимовной дали пищу чувствам и размышлениям мальчика: какой она была? что любила? любила ли отца? Естественнее всего было спросить об этом у него самого. Но Мишель знал, что бабушка – отца не выносит. Не думаю, что погрешу против истины: Арсеньева просто не могла не жаловаться любимому внуку на его нехорошего папашу. И это вдалбливалось с раннего возраста. Но не вдолбилось. Характер у мальчика был упрямый. Отца он любил. Несмотря ни на что. Или – вопреки всему.

В Москву ехали через Васильевское, где жили Арсеньевы. Кропотово лежало по дороге. Так что в том 1827 году Мишель провел некоторое время в гостях у отца. Петр Вырыпаев описывал село отца так: «К дому вела широкая аллея серебристых тополей. Аллея разделяла сад на две половины, в одной был старый сад, а в другой, на южной стороне, молодой. Недалеко от дома, в западной стороне от него, на границе с полем, были расположены обычные хозяйственные постройки: кухня, ткацкая, конюшня, каретный сарай и два амбара, сделанные из дубового леса. Погреб, ледник и скотный сарай сложены из дикого камня, добываемого и поныне недалеко от усадьбы. Крыши у всех помещений были соломенные. На выгоне располагалось гумно. Там скирдовали снопы, молотили. Рядом с гумном – два плетневых овина, обмазанных глиной. Это нехитрое сооружение было тогда необходимо и в крестьянском, и в помещичьем быту. Как все усадьбы, кропотовское имение окружала канава, обсаженная акациями и березовыми деревьями».