Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова

К тому же поступил он в очень неудачный год. Прошло немного времени, как начались занятия, и в Москве объявилась холера. Донесения императору о положении дел в Порвопрестольной напоминали сводки с фронта. Университет после смерти одного из студентов закрыли. Жителям рекомендовали запастись продуктами и не появляться на улице. Увеселительные мероприятия были запрещены. На заставах появились карантины, на улицах – телеги с трупами. После того как отпевать умерших в церквях в многолюдной Москве запретили, а чудотворные иконы во избежание массового заражения убрали от толп верующих, началась паника. Черный люд решил, что «лихие люди», среди которых называли в первую очередь докторов, решили всех уморить, и едва не начался бунт.

Пушкин во время холеры сидел в Болдино и писал повести, «Маленькие трагедии» и стихи. Лермонтов сидел в эпицентре холеры в Москве и писал стихи, в которых холера и французские события слились в единый кровавый узор:

Предвидение? Лермонтов – пророк? Он знал, что наступит страшный 1917 год и что расстреляют всю семью Николая Второго? Маловероятно! Нужно было просто прожить холерное время в Москве и иметь сведения о французских событиях, а также держать в уме события более отдаленные – времен Диктатуры, чтобы написать это предсказание. «Чума от смрадных, мертвых тел» действительно бродила по Москве и по окрестностям, и ее всеми силами старались остановить. И называлась она – холерой. Бунт властям удалось пресечь в самом начале. Но три месяца москвичи провели под жестким полицейским надзором.

Тех, кто пытается назвать Лермонтова «роковым» для страны поэтом, прошу не забывать, что роковую подоплеку можно привязать к чему угодно, было бы желание. Труднее в таких стихотворных «пророчествах» увидеть истинную причину, побудившую автора их написать. Для Лермонтова в 1830 году это была холера. И для москвичей, оказавшихся запертыми в городе, слова холера и смерть без всякого преувеличения были синонимами. Что ж касается падающей короны царей, тут не нужно было быть пророком. В Тарханах, где Мишель провел детство, отлично помнили о пугачевском бунте. Достаточно искры, чтобы вспыхнул костер. Почему бы – не холеры?

Для студентов холерный год оказался роковым. Хотя они и вернулись к занятиям, но к лекциями относились без интереса, программу курса так и не прошли, и в результате год этот никому не был засчитан: экзамены решили попросту не проводить. Лермонтов после холеры перевелся на словесное отделение. Он понял, что на нравственно-политическом – умрет со скуки.

Университет не привлекал его ни в малой мере. Лекциям и диспутам с товарищами (которые от него шарахались) он предпочитал посещение веселых светских мероприятий, ходил в театры, то есть получал удовольствие от жизни, а не от изучения наук. Время он проводил с молодыми людьми, которые и прежде входили в круг его общения, некоторые из них тоже были студентами. Не интересовали его лишь студенты своего курса. С ними разговаривать ему было не о чем. Это обижало их. Недаром Вистенгоф с такой неприязнью рисует такую сцену:

«Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживленные суждения о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице».

Более того:

«Лермонтов любил посещать каждый вторник тогдашнее великолепное Московское благородное собрание, блестящие балы которого были очаровательны. Он всегда был изысканно одет, а при встрече с нами делал вид, будто нас не замечает. Непохоже было, что мы с ним были в одном университете, на одном факультете и на одном и том же курсе. Он постоянно окружен был хорошенькими молодыми дамами высшего общества и довольно фамильярно разговаривал и прохаживался по залам с почтенными и влиятельными лицами. Танцующим мы его никогда не видали».

Представьте только, какую зависть и обиду испытывал студент Вистенгоф, когда окруженный приятелями Лермонтов устремлялся вдруг к хорошо знакомым ему барышням, а то и к почтенным господам, которых знал с детства! Завистью и обидой – чувствами не самыми возвышенными – пропитаны воспоминания многих людей, имевших несчастье написать про Лермонтова… который виновен был только в одном: он вел себя так, как хотелось ему, а не так, как хотелось другим.

Лето 1831 года Мишель снова провел в подмосковном Середниково, и все в той же компании. Но в настроении гораздо более мрачном. Тому было несколько причин. Во-первых, поступление в университет ожиданий не оправдало. Более того: если он надеялся окончить курс по «расчетному времени», то есть потратить на пребывание в стенах этого скучного заведения «выброшенные из жизни» годы общим числом два, то теперь получалось, что к ним прибавится не зачтенный никому из-за холеры лишний год. Выход на свободу откладывался на целый год! Во-вторых, семейная распря достигла своего апогея. Если прежде отца он видел лишь изредка, теперь тот несколько раз в год наезжал в Москву и непременно встречался с сыном. Оба наверстывали упущенное. Еще в 1828 году, в один из отцовских приездов, Мишель записал: «Папинька сюда приехал, и вот уже 2 картины извлечены из моего portefeuille… славу Богу! что такими любезными мне руками!»

Падальщики, для которых Юрий Петрович если и отец, так мерзейший, договорились до весьма специфической расшифровки этой фразы мальчика в письме к «тетеньке» Марии Акимовне: дескать, «папинька» был горький пьяница и выкрал две указанных картины из портфеля сына, чтобы продать, а деньги потратить на горькую! Ну а то, что Мишель пишет дальше «славу Богу! что такими любезными мне руками!», так это он радовался, что картины украли не чужие люди, а родной папаша, хоть и алкоголик. То есть сын слабости отцу прощал. Из любви. Странные у «расшифровщиков» наших дней представления о днях минувших… Так себе и представляешь, как, мучаясь жестоким похмельем, плохо стоящий на ногах «папинька» крадется в комнату сына, отыскивает означенный портфель, отбирает две картины получше качеством и идет на какую-нибудь толкучку того времени, чтобы поскорее сбыть. И – о, диво! – находится даже покупатель, который знает, что ровно через тринадцать лет Михаил Юрьевич будет знаменит, и покупает детские рисунки. Фантастически красивая картинка! Прямо стоит у меня перед глазами! Ничего дурнее, конечно, придумать нельзя. Кто бы, интересно, купил Мишины творения 1828 года и на какой толкучке? Или у какого кабака? Не говорю уж, что слова полностью извращены, а Юрий Петрович показан настоящим чудовищем, обкрадывающим ребенка.