Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова

Но недаром у некоторых офицеров Лермонтов и его дикий отряд вызывали глубочайшее отвращение. Ненавистник поэта барон Россильон оставил о том времени такие вот воспоминания: «Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельное оружие, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем „Лермонтовского отряда“. Длилось это недолго, впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел в Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! – ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись». Что ни слово – плевок в Лермонтова и память о нем. А как же! Ведь действовал поручик не по правилам, и жил не по правилам, и выглядел не по правилам – грязный, мерзкий и своевольный, фу!

Но этот грязный, мерзкий и своевольный прошел всю экспедицию, и благодаря его находчивости и храбрости армия одержала ряд побед. Особенно тяжело пришлось войску в Малой Чечне, где Шамиль собрал большие силы. С 27 октября по 6 ноября включительно первыми принимали бой именно охотники, которыми командовал Лермонтов. И столь же мужественно и хладнокровно нес все тяготы войны с 9 по 20 ноября во время операций в Большой Чечне. О чем говорить? На вопрос, сможет ли он донести свое ламповое стекло, Лермонтов ответил себе: да, сможет.

Год меж тем близился к концу. Елизавете Алексеевне удалось задействовать все свои связи и выхлопотать внуку отпуск в столицу. 11 декабря таковой отпуск был ему разрешен – как офицеру, усердно и без нареканий несущему службу. Дабы получить отпускные бумаги, Лермонтов отправляется из отряда Галафеева в штаб своего Тенгинского полка, стоящего в Анапе, отмечается, вносится в списки состоящих «на лицо», встречает там Новый 1841 год и возвращается в Ставрополь, откуда отбывает в Петербург. В столицу он приехал в начале февраля 1841 года.

Пока физически Лермонтова не было в столице, дух его незримо витал над Невской першпективой: в «Отечественных записках» печатались его стихи, присланные по почте, вышел отдельным изданием и тут же был распродан «Герой нашего времени», в октябре напечатан сборник его стихотворений. Даже яростный ответ двора на неучтивое поведение Лермонтова тоже уже появился из печати – роман В. А. Соллогуба, с посвящением императрице и двум ее дочерям, что сразу же раскрывало карнавальную тайну голубого и розового домино. Приехавший в отпуск поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов стал личностью скандально известной.

Хотя созданный им в «Герое» главный герой был ничуть не похож внешне на первого Печорина из «Княгини Лиговской», и публика о том Печорине, больше сходном с автопортретом автора, ничего не знала, свет, прочитав «Героя», тут же признал в Печорине самого Лермонтова. И ничего, что его Печорин был белокур, хорошо сложен и с приятным лицом. Общество желало видеть в низкорослом кривоногом офицере Печорина – и видело. Даже императрица прочитала прозу Лермонтова с интересом и насильно всучила ее императору с непременным требованием прочитать. Николай Павлович чтение беллетристики ненавидел всей душой. Душа у него была совершенно военная. Он взялся за чтение и с трудом осилил пять историй из жизни этого, как он с отвращением понял, никудышного фата. Причем недовольство его росло по мере прочтения. Достаточно прочесть сохранившееся письмо к императрице – так сказать, отчет о проделанной работе:

«13 июня. 10 часов 30 минут. Я работал и читал всего „Героя“, который хорошо написан.

14 июня. 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый…

7 часов вечера… За это время я дочитал до конца „Героя“ и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности – чтобы не вызывать отвращения. Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать».

Лучше бы императрица не принуждала мужа к чтению лермонтовского романа. Еще в январе, узнав, что она пригласила этого офицера, чтобы послушать из его уст поэму «Демон», он был недоволен. Но поэма – стихи, занятие не самое серьезное. А написанное прозой, так он считал, не имеет права быть легкомысленным. Он с удовольствием читал присланный с Кавказа Журнал военных действий: вот это проза – какой стиль, какая точность, какие славные победы над мятежниками! А тут… И когда ему дали на утверждение списки представленных к наградам боевых офицеров, он с мстительной радостью вычеркнул из оных всех «неподобающих» – Лермонтова, Долгорукова, Трубецкого. А когда пришло новое представление на поручика Лермонтова – к золотой сабле с надписью «За храбрость», что автоматически делало этого литератора кавалером ордена Св. Георгия, – он поперек листа размашисто написал: «Отказать». Прежний проказник – Пушкин – был хоть в военном деле полный ноль, и Николаю не приходилось тратить на него столько душевных сил! А этот, создавший стихами столько беспокойства, метит еще и в военные герои! Единственное послабление, которое он этому герою дал, – двухмесячный отпуск, и то ради его немощной бабки. Он же не зверь. Женщин следует уважать, особенно старых. Не дай Бог, помрет не увидев внука…