Михаил Ходорковский - Тюремные люди

Дураки или подлецы – хорошенький материал для строительства государственной машины.

А ведь это – наше государство.

Аркадий Бондарь – высокий молодой парень с широкой улыбкой на симпатичном лице. Подойдет к каждому новичку, потерянно сидящему на своей койке в адаптационном отряде. Затеет разговор о жизни, о деле, приведшем в зону… Только очень наивный человек поддержит беседу. Но поговорить хочется, и наивных – много.

Находящиеся в бараке арестанты неодобрительно посматривают на происходящее, но не вмешиваются.

Аркадий – «официальный» стукач, работает дневальным в оперативном отделе. То есть формально отвечает за чистоту и порядок в помещении. Однако на самом деле он занимается совсем другим. Он – «раскрутчик», то есть пытается выведать у вновь прибывших сведения о каких-либо преступлениях или сообщниках, которые сиделец утаил во время следствия.

Впрочем, и это совсем не основное. Главный «бизнес» – «запреты». Денежная купюра, игральные карты, свитер, утаенные во время обыска, превратятся для доверчивого обладателя в 15 суток карцера, а для Аркадия – в блок сигарет или разрешение носить запрещенный плеер.

Мешать ему рискованно: во время следующего планового обыска можешь неожиданно обнаружить те самые карты уже в своем бауле.

Поэтому все молчат, бросая весьма выразительные взгляды. Опытный арестант – поймет. Неопытный… Ну что же, такая у него судьба. Позже, уже познакомившись, поняв, кто есть кто, – обсудят, покажут еще трех стукачей, несколько более «тайных»…

Но пока Бондарь сыто отваливается от жертвы. Есть! Что-то ухватил, пиявец. Сейчас побежит стучать. Так и есть, побежал…

Впрочем, за небольшую мзду Аркадий вынесет что попросишь из комнаты свиданий или даже выкупит у оперов отобранное.

Меня стукач обычно избегает. Но вот – вижу, о чем-то шепчется с соседом. Сосед подходит ко мне.

– Борисыч, как пишется слово «дискредитирует»?

– Зачем тебе?

– Бондарь спрашивает.

– Бондарь, подойди.

Подходит. Прячет глаза. Откровенно побаивается. Ему скоро на УДО и ссориться со мной «не с руки».

– Зачем?

– Опера попросили.

– Что попросили?

– Написать, что вы дискредитируете администрацию. А я слова не знаю.

– Уйди с глаз.

Вечером захожу к операм.

– Вы хоть бы думали, кому и что поручаете.

– Ну вы же знаете, Михаил Борисович, что за контингент, – ничуть не смущаются они. – Работать не с кем.

Расходимся с шуточками. Этот раунд – за мной. Впрочем, они не спешат.

Стукачество для русского человека – дело предельно аморальное. Мы не немцы и не американцы, у которых «сообщить властям» – святое. У нас стукачи загубили миллионы невинных жизней. Почти в каждой семье – свой репрессированный. Ненависть к доносчикам – застарелая и не всегда осознаваемая. Как угли, чуть подернутые пеплом, подуй – и полыхнет…

В зонах же такое поведение пытаются сделать нормой. Где-то получается лучше, где-то хуже. Для администрации подобные люди полезны. Но как им жить на свободе? С внутренними ценностями, неприемлемыми для общества…

Мы все понимаем: иногда сообщить об увиденном нужно для нашей общей безопасности, иногда – для того, чтобы восторжествовала справедливость.

Но донести ради подачки – хуже, чем украсть. Брезгливое презрение окружающих – вот награда стукачу в России.

И знаете, я очень рад, что моя страна пока такая.

А Бондарь? О Бондаре я еще раз услышал через два года, в Чите. За это время он вышел на свободу и уже опять сел. Его привезли за 650 км из лагеря для участия в суде – давать показания против меня. Удивительно, но в зале суда он так и не появился.

Его привели и втолкнули в камеру, страшноватого своим землистым цветом лица, черными, несмотря на санобработку, руками и как-то равномерно стоящими по всему лицу и голове зарослями волос. Глаз разглядеть было невозможно – они заплыли то ли от побоев, то ли от побоев и похмелья. На первый взгляд новому соседу было лет 60–65. Он, шаркая и озираясь, проплелся к койке, куда ему ткнул один из нас.

Дед развернул матрац, упал на него и затих практически на двое суток, вставая лишь на проверку и в туалет. Его не беспокоили. На третьи сутки наконец встал и – за баландой. Здесь мы попытались разговорить, но из невнятных ответов ничего не поняли, кроме статьи – хулиганка. Все обычно.

Традиционно наплевав на человеконенавистнический запрет ФСИНа делиться, нашли спортивные штаны, куртку, белье, бритву, подбросили к тюремной баланде еды из передач и забыли о старике. У всех свои дела – камера большая.

Прошла еще неделя. Вернувшись со встречи с адвокатами, вижу новичка – явно битого жизнью, но вполне крепкого мужика моих лет, который возится с нашим телевизором, сняв с него заднюю панель. Мне стало нехорошо: телевизор в этой камере практически ничего не показывал, но новости можно было слушать, а новости для меня – жизнь.

– Кто это? – проскрипел я.

– Знакомьтесь, это Валентин Иванович, – подсказали коллеги. – Старика помнишь? Это он. Он радиотехник. Обещает починить.

Валентин Иванович, не оборачиваясь, покивал головой, продолжая орудовать заточенной ложкой и скрепками.

Спустя несколько дней мы разговорились. История обычная: сын погиб, жена умерла, сильно запил, ушлые соседи выкинули из квартиры, бомжевал почти год, подрался – забрали. Позже я посмотрел дело – то же самое, но канцелярским языком.

Он оказался приятным в общении, хотя у нас было совсем немного времени: судебные дела, необходимость читать огромное количество документов не оставляли больших «окон». Он тоже все время что-то делал, поправлял, обустраивал. Камера явно заменила ему потерянный дом. А когда во время моей голодовки администрация попыталась заставить его подписать лживую бумажку, будто никакой голодовки не было, – он, как и остальные сокамерники, отказался, несмотря на немалое давление.

Однако той воли, той готовности к борьбе за свою судьбу, которая необходима, чтобы «выплыть» в нашем нынешнем жестоком мире, у него явно не было. Будущая судьба легко читалась: тюрьма – улица – тюрьма – смерть под забором от холода или сердечного приступа.

Как много за прошедшие годы я видел таких лиц, как часто слышал про тех, кто уже ушел…

Люди, может, нам стоит сделать наш мир чуть менее жестоким? Ведь этим людям надо совсем немного помочь…

Вскоре меня вызвал начальник тюрьмы «поговорить», а когда я вернулся – в камере никого. Мне дали 15 минут, чтобы собраться на этап.

Я уезжал не попрощавшись, но посмотрев последние новости РЕН ТВ по неплохо работавшему телевизору.

В тюрьме их еще зовут «неформалами», «опущенными» и кучей других, менее пристойно звучащих наименований. Они – тюремная «каста неприкасаемых», с кем нельзя сидеть за одним столом, есть из одной посуды, пользоваться одними вещами и т. д. Их слово не имеет веса при «разборках» внутри тюремного коллектива, то есть на защиту им рассчитывать не приходится.