Юрий Остапенко - Великий Яковлев. «Цель жизни» гениального авиаконструктора

Кондратьев заставил нас переделывать проект самолета под несуществующий еще двигатель. Я говорю, что не могу этого сделать, не имея даже самых приблизительных его размеров. И вообще, что значит «молекулярный»? На что последовал ответ: «Если сжигать топливо в камере сгорания под давлением 70—150 атмосфер, то это и будет МД».

– Я как-то встретился со Шпитальным и говорю ему: «Борис, ты великий оружейник, Героя за свои пулеметы получил, зачем ты лезешь в дебри, в которых сами мотористы путаются?» А он отвечает, что, мол, и путаются, что решать проблемы хотят традиционными методами, а у него взгляд со стороны незамутненный, и он видит яркие перспективы.

– Они же в правительство письмо направили, – вздохнул Яковлев. – Самому товарищу Сталину. В феврале 1953 года, когда ему было уже не до фантастических двигателей.

– Но, тем не менее, была создана комиссия, которая должна была оценить ценность предложений, посмотреть на двигатель, и я в нее с охотой вошел, – продолжил Микулин. – Приезжаем к Шпитальному: покажи свою новинку. А он ни в какую – дескать, на профилактике, приходите позже. Ну, а дальше вы, Александр Сергеевич, знаете: обоим – и Шпитальному, и Кондратьеву – вкатили выговор за «технический авантюризм».

– Времена изменились, – вздохнул Яковлев, – раньше они бы просто выговором не отделались.

Есть явления, которых быть не должно. Просто не должно – и все. Ибо они рушат привычный мир, они перечеркивают все, что было до них, оставляя после себя пустыню в душах людей.

То, что Сталин смертен, понимали все, но то, что он может вдруг уйти из жизни, не умещалось в сознании большинства советских людей, взращенных на постоянном славословии отца всех народов, на идеалах перевернувшей страну революции – с одной стороны, а с другой – на постоянном, тотальном страхе перед репрессиями, которыми держалась единоличная власть вождя. Но он был великий вождь, он держал страну и вел ее в соответствии со своими понятиями о коммунизме в этот самый коммунизм, не зная точно, где он находится. А то, что время от времени снижали цены, отменяли продуктовые карточки, уже казалось, что это и есть шаги на пути в светлое будущее. Великая война, у истоков которой стоял и он, закончилась великой победой, славу за которую приписали ему, великому и любимому. Теперь он обещал мир, и ничего другого народ не хотел.

Еще меньше перемен хотела партийная номенклатура, деятели той партии, которую создал сам Сталин. Боялись перемен техническая интеллигенция, военачальники, хозяйственные руководители разных рангов, боявшиеся трещин в монолите командной экономики.

В конце февраля 1953 года по Москве поползли слухи о болезни Сталина. Ни о каких официальных сообщениях не могло быть и речи, но в стране, где много тайн, не бывает секретов.

Яковлев услышал эту страшную весть от жены и резко сказал ей:

– Как ты можешь говорить в этом доме такое! Неужели ты не понимаешь, в какое время мы живем и что может быть за такие разговоры?

– Да ты выйди на улицу и послушай, что люди говорят. Об этом вся Москва знает.

– Замолчи!

А 1 марта в «Правде» появилось информационное сообщение о недомогании товарища Сталина, а потом уже ежедневно в газетах и на радио стали появляться бюллетени о состоянии здоровья великого вождя.

И Яковлев вдруг со всей пугающей очевидностью понял, что в занесенном синими снегами домике, именуемом Ближней дачей, умирает пожилой человек, который столько лет держал в узде огромную страну. Который противостоял целому миру.

Держал, противостоял – и надорвался.

Сталин для Яковлева был всем. Он не мог не боготворить того человека, который сумел своим проницательным взором узреть в молодом честолюбивом конструкторе легких самолетов незаурядного конструктора, непреклонного руководителя, несгибаемого бойца сталинской гвардии, каковым он и стал за двенадцать лет работы под руководством вождя.

И вот он уходит из жизни, и в душе у Яковлева будет долго зиять черная пустота, которая, затягиваясь с годами, не исчезнет никогда. Это будут видеть окружающие и никогда не простят ему этого. Ни Хрущев и другие высшие руководители страны и партии, ни его коллеги и сослуживцы.

2 марта Яковлеву передали указание прибыть завтра к 10.00 в Большой Кремлевский дворец. Александр Сергеевич понял, зачем зовут, и тоска сжала горло.

Он приехал в Кремль за час до срока, но и ступени крыльца, и фойе, и курилки были полны генеральскими мундирами, строгими темно-синими костюмами, черными галстуками. Молча курили, прохаживались в одиночку, потупив взоры, изредка, только с самым близкими друзьями перебрасывались парой фраз типа, ну, как он там? кто был у него? что слышно?

За сорок минут до срока пригласили в зал. На заднике сцены – ярко освещенный большой портрет Сталина в мундире генералиссимуса. Внизу портрета цветы в горшках.

«Портрет без черной рамки, – мелькнула мысль, – значит, жив».

Яковлев отыскал глазами Ильюшина и пошел следом за старшим товарищем, чтобы сесть рядом. Он взглянул на Сергея Владимировича и удивился той непроницаемой сдержанности, которая выделяла его изо всех окружающих. Никаких эмоций, никаких нервных движений. Ильюшин сел в кресло, устремил взор на портрет, а Яковлеву показалось, что гораздо дальше портрета, и стал непроницаемым для атмосферы тревоги, неуверенности, незащищенности, которую излучали шитые золотом мундиры, черные пиджаки и серые лица. Через ряд впереди сидел Дементьев, замминистра, старый приятель по академии, который, похоже, давно перестал быть приятелем. Лысина у Дементьева была багровой, и на ней, несмотря на холод в зале, блестели крупные капли пота.

Стараясь не привлекать внимания, Александр Сергеевич медленно вытянул левую руку, обнажил циферблат часов и глянул на стрелки: 9.23. Гнетущая тишина, прерываемая астматическим хрипом сидящего сзади тучного генерала. 9.29…

На сцене стол, покрытый кумачовой скатертью. Графин с водой. За этим столом совсем недавно сидел товарищ Сталин в тот декабрьский день 1949 года, когда все прогрессивное человечество отмечало 70-летие лучшего друга всего человечества товарища Сталина. Теперь только портрет. Как он там на своей даче в Волынском?

9.32. Как же медленно тянется время!

Александр Сергеевич вспомнил, какое радостное возбуждение всегда охватывало его, когда он приближался к дому, в котором жил Сталин. Он не видел охраны, обслуги, он не обращал внимания на довольно простоватый интерьер помещений, он видел того человека, который наполнял эти комнаты атмосферой уверенности, спокойствия, непоколебимости.

Теперь все это рассеялось, и превратилось здесь в атмосферу тревоги, неуверенности и страха. Эта атмосфера сгущалась и уплотнялась с каждой минутой, становилось трудно дышать. Как медленно идут минуты!