Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения.

Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой так же, как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мною. Советую тебе примириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, то передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно. Сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому.

Лев Толстой

– Я как прочла – побежала в пруд, – призналась она. – Жить не хотела. Не дали – вытащили… Да я и знала, что вытащат. Потом приехал Андрей. Тогда я уже поняла, что он в Оптиной или Шамордино – написала Маше… Марии Николаевне, сестре его… Я бы его догнала, забрала… Но злючка Саша все испортила!

Она перестала плакать и горестно закрыла лицо руками.

– Ах, Саша, Саша! Вот где настоящий крест. Характер ужасный, замуж такую никто не возьмет… Лживая! Грубая! Фу! Саша всячески старается меня оклеветать, со всеми поссорить и разлучить с отцом ее. Она ведь и вам про меня наговаривала, признайтесь?

Я оказался в трудном положении. Само собой, что я не собирался передавать старой женщине всех сплетен, что я успел услышать, но с другой, она бы не поверила, преподнеси я ей явную ложь.

– Да, я сумел понять, что у вас напряженные отношения с младшей дочерью, – подтвердил я. – Но, поверьте, все были достаточно деликатны.

Графиня мне явно не поверила.

– А потом этот деспот? Он тоже там? – спросила она.

– Простите, не понимаю, о ком вы? О враче? О Маковицком?

– Нет, не о нем. О Черткове. Этот деспот… Его идол! Этот ужасный человек внушает Левочке, что я сумасшедшая. Он так сделал, что все на меня стали смотреть как на больную, чуть ли не сумасшедшую, и потому отдаляются, избегают меня. И тяжело очень!

Я подтвердил, что Чертков в доме и ухаживает за больным Львом Николаевичем. Графиня слушала меня внимательно, и глаза ее с расширенными зрачками пылали злобой. Настроение старой женщины менялось поминутно: она то плакала, то вскрикивала, то что-то причитала или рассказывала мне эпизоды из своей жизни.

– Левочка не первый раз уйти пытается, – бормотала Софья Андреевна. – Как раз я Сашей была беременна – ушел первый раз. Уже рожать время пришло… В Тулу. Он уходил, а я сидела в саду и там, на скамейке, у меня начались схватки. Тогда я родила Сашу. А он с полдороги вернулся: вспомнил, в каком я положении… Потом еще раз – в девяносто седьмом… А почитаешь его дневники – все какая-то обида на меня. Пишет, что ему невыносимо… А что невыносимо? Чем я его обидела? Но ведь обвинят меня!

Я поспешил заверить графиню, что вовсе не склонен ни в чем ее обвинять, напротив, отношусь к ней с уважением, что жизнь с великим человеком всегда очень тяжела…

– Вы понимаете! Понимаете! – благодарно воскликнула она. – А потом вот это его «уйду» повторялось не раз… не два… Забыла, сколько раз. Левочка без всякой причины мог прийти вдруг в крайне нервное и мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит: я смотрю – лицо страшное. До тех пор жили прекрасно: ни одного слова неприятного не было сказано, ровно ничего. «Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку».

Если бы мне на голову весь дом обрушился, я бы не так удивилась. Я спрашиваю удивленно: «Что случилось?» «Ничего, но если на воз накладывают все больше и больше, лошадь станет и не везет». Что накладывалось – неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова, все хуже, хуже, и наконец, я терпела, терпела, не отвечала ничего почти, вижу – человек сумасшедший, и когда он сказал, что «где ты – там воздух заражен», я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать прочь… куда угодно… хоть на несколько дней. Прибежали дети, рев. Таня говорит: «Я с вами уеду, за что это?» Тогда он словно в разум пришел и стал умолять остаться. Я осталась, но вдруг с ним начались истерические рыдания, ужас просто… Левочку всего трясло и дергало от рыданий. (Типичный аффективный припадок, – отметил я.) Тут мне стало жаль его, – продолжала Софья Андреевна. – Дети: Таня, Илья, Леля, Маша, ревут на крик. Нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, ничего не могу… Все хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей – говорить не могу. Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности – все это во мне осталось. – Она плакала, не скрываясь. Сладкая наливка явно сделала свое коварное дело, но я не имел возможности предложить графине ничего взамен. К несчастью, самовар у Анны Филипповны уже остыл.

– Понимаете, я часто до безумия спрашиваю себя: ну теперь за что же? – речитативом говорила Софья Андреевна. – Я из дома ни шагу не делаю, работаю с изданием до трех часов ночи, тиха, всех так любила и помнила это время, как никогда, и за что? – Она подняла на меня старческие поблекшие глаза с покрасневшими веками. – Вот у Левочки недавно был юбилей… Телеграмм много было. Но приходили не только поздравительные, но и злобные подарки и письма. Например, с письмом, в котором подпись «Мать», прислана была в ящике веревка и написано, что «нечего Толстому ждать и желать, чтоб его повесило правительство, он и сам это может исполнить над собой». Вероятно, у этой матери погибло ее детище от революции или пропаганды, которые она приписывает Толстому. Я была обязана озаботиться защитой Ясной Поляны. Ведь были грабежи! В Тульской губернии мужики жгли усадьбы… Наши Яснополянские крестьяне забастовали: пять-шесть настраивают, другие подчиняются. Ушли с работы, не платили аренды, пускали в сад лошадей, ночью с телегами приезжали за овощами, две ночи обстреливали сторожей, рубили наш лес… деревья, которые сам Левочка посадил! Полная распущенность… Я наняла сторожа-чечена, вызвала стражников, чтобы отнять ружья и проверять паспорта у всех Левочкиных посетителей… Левочка тогда покорился, но был очень раздражен. Саша возмущалась: «Разве папа надо охранять стражниками? Как ему это тяжело! Если бы не папа, я бы сейчас уехала!» Все, все хотят уехать!!! Ведь так и я заразилась… Тоже уйти пыталась. Даже записку составила, в газеты послать ее хотела: «В мирной Ясной Поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом граф. Софья Андреевна Толстая, тот дом, где она в продолжение сорока восьми лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина та, что ослабевший от лет Лев Ник. подпал совершенно под вредное влияние господина Ч-ва, потерял всякую волю, дозволяя Ч-ву, и о чем-то постоянно тайно совещался с ним. Проболев месяц нервной болезнью, вследствие которой были вызваны из Москвы два доктора, графиня не выдержала больше присутствия Ч-ва и покинула свой дом с отчаянием в душе». Может быть, было бы лучше, чтобы тогда я? Но вот Андрюша меня заставил вернуться. Глупо это было, конечно. Очень глупо…