Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

Грешный игумен Варсонофий , недостойный богомолец ваш».

Александра Львовна колебалась, не зная, что ответить. Чертков посоветовал ей не отвечать вовсе и отцу про переписку с игуменом не говорить. Так она и поступила. Я вновь попытался спорить и опять неудачно. Владимир Григорьевич в качестве аргумента привел слова из дневника Толстого: «Священник, понимающий истинно христианское учение и остающийся священником, поступает дурно, и это он должен знать и чувствовать и страдать от этого. То же, как он поступает, это его дело с Богом, о котором мы, посторонние, судить не можем».

– Это мысль ясно указывает на отношение Льва Николаевича к священству, – категорично подытожил он.

Более спорить я не мог, хотя и понимал, что дни больного сочтены. После прерывистого сна он чувствовал себя не отдохнувшим, а еще более уставшим. Это был дурной признак.

Александра Львовна не отходила от отца. То и дело Лев Николаевич просил записывать его мысли. Она брала карандаш и бумагу, но записывать было нечего, а он просил прочитать продиктованное.

– Прочти, что я написал, прочти, что я написал. Что же вы молчите? Что я написал? – повторял он, возбуждаясь все более и более.

Я старался не оставлять молодую женщину одну, иногда меня сменял Чертков, относившийся к больному с любовью и заботой. По очереди мы уходили в соседнюю комнату и дремали. Сердясь на нас за то, что мы ничего не записываем – а мы не делали этого, потому что больной ничего не диктовал, Лев Николаевич все больше возбуждался. Александра Львовна очень расстраивалась, видя, как он нервничает. Ее громкий возглас разбудил Владимира Григорьевича Черткова, отдыхавшего в соседней комнате. На ходу надев куртку и туфли, он вошел в спальню больного. Лев Николаевич сидел поперек кровати и что-то громко говорил:

– Из духовного звания, молодой, ражий, курносый, пришел к Амвросию спросить – жениться ли? Другой спорил со мной, что Евангелия мало. Мы закоснели….. Нельзя же лишить миллионы людей, может быть, нужного им для души. Повторяю: «может быть». Но даже если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишить их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать и… Ну да бог с ними. Делай свое и не осуждай… Много, много мыслей, но все разбросанные. Ну и не надо. Молюсь, молюсь: помоги мне. И не могу, не могу не желать, не ждать с радостью смерти. Разделение с Чертковым все более и более постыдно. Я явно виноват.

Когда Чертков подошел к нему, Лев Николаевич обрадовался, улыбнулся и сказал, что хочет диктовать. Владимир Григорьевич вынул свою записную книжку. Казалось, что Толстой приготовился было излагать свои мысли, но он опять попросил прочесть то, что уже было им продиктовано. Чертков объяснил, что только что вошел и ничего еще не успел записать. Тогда Лев Николаевич, оборотившись ко мне, попросил прочесть мои записи. Я молча показал Черткову пустой блокнот, давая понять, что не записано ничего. Очевидно, больной бредил. Успокоить его не удавалось, он сердился и требовал, чтобы ему прочли продиктованное…

– Ну, прочтите же, пожалуйста! – настаивал он.

– Доктор ничего у себя не записал, – успокаивал его Чертков. – Скажите мне, что вы хотите записать.

– Да нет, прочтите же. Отчего вы не хотите прочесть? – чуть не плакал старик.

– Да ничего не записано! – объяснял ему Чертков.

– Ах, как странно! Вот ведь, милый человек, а не хотите прочесть, – говорил больной с укором.

Тяжелая сцена эта продолжалась довольно долго, пока Александра Львовна не нашла выход. Она попросила Черткова прочесть что-нибудь из лежавшей на столе книги. Оказалось, что это был «Круг чтения», который Лев Николаевич всегда держал при себе, никогда не упуская прочесть из него ежедневную главку. Лишь только Чертков начал читать, Лев Николаевич совершенно притих и весь обратился во внимание, от времени до времени прося повторить какое-нибудь не вполне расслышанное им слово: «Как ощущение боли есть необходимое условие сохранения нашего тела, так и страдания суть необходимые условия нашей жизни от рождения и до смерти. Всякому созданию полезно не только все то, что посылается ему провидением, но и в то самое время, когда оно посылается». Марк Аврелий.

«Страдание – это побуждение к деятельности, и только в нем впервые чувствуем мы нашу жизнь». Кант.

«Не привыкай к благоденствию, – оно преходяще: кто владеет – учись терять, кто счастлив – учись страдать». Шиллер.

«Мучения, страдания испытывает только тот, кто, отделив себя от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил страдания в мир, считает себя не виноватым и потому возмущается против тех страданий, которые он несет за грехи мира» – это была уже мысль самого Льва Николаевича.

Чертков читал довольно долго, и во все время чтения Лев Николаевич ни разу не пытался прервать чтеца для того, чтобы диктовать свое. «А это чья?» – спрашивал он несколько раз про мысли в «Круге чтения». Но когда Чертков после некоторого времени, предполагая, что он устал, остановился, то больной, обождав немного для того, чтобы убедиться в том, что Владимир Григорьевич продолжать чтение не намерен, сказал: «ну, так вот…» и собирался повторить свое диктование. Боясь повторения его возбуждения, Чертков поспешил продолжать чтение, причем он тотчас же опять покорно принялся слушать. Это самое повторилось и еще раз. Чертков стал читать все тише, и тише, словно баюкая старика и, наконец, совсем прекратил чтение.

Немного позднее, отдохнув и подремав, граф Толстой пожелал видеть свою дочь Татьяну Львовну. Оказалось, что накануне ему принесли его ту самую подушечку, сшитую и украшенную руками его жены, привезенную и переданную Софьей Андреевной. Лев Николаевич тут же узнал подушечку и спросил, откуда она, доктор Маковицкий выкрутился полуправдой и ответил, что ее привезла Татьяна Львовна. Про остальных членов семьи он говорить не стал. Лев Николаевич обрадовался известию про дочь и тут же попросил, чтобы ее привели к нему. Татьяна Львовна незамедлила прийти. Слабым, прерывающимся голосом с передыханиями больной произнес:

– Как ты нарядна и авантажна.

Это было правдой. Старшей дочери Толстых была присуща элегантность и умение держаться. В ответ она улыбнулась и пошутила что-то про его плохой вкус. Толстой сразу стал расспрашивать про свою супругу. Я ожидал, что Татьяна Львовна тут же расскажет ему, что мать рядом – но этого не произошло. Однако было заметно, что она колеблется, не желая лгать. К счастью, он так поставил вопросы, что ей не пришлось сказать ему прямой лжи.

– С кем она осталась?

– С Андреем и Мишей.