Виктор Розов - Удивление перед жизнью. Воспоминания

Екатерина Фурцева

Разумеется, о начальниках чаще всего говорят дурно, к сожалению, нередко не без основания, но о Екатерине Алексеевне можно рассказать много и славного. Прежде всего она была талантливым человеком, хотя ее талант проявлялся не в постановлениях и решениях, которые выносились на заседаниях и совещаниях, а в конкретных частных случаях. Министр культуры, имея дело с творческими людьми, чаще всего сложными, а порой и трудными, должен понимать особенности художнических натур, их своеобразие и различия, а главное, любить их «продукцию», то есть искусство в его конкретности.

Екатерина Алексеевна обладала этим свойством. Безусловно, она лично способствовала развитию театра «Современник», который просто как человек с художественным чутьем любила, радовалась тому, что в Москве народился такой театр. Я знаю, сколько сил приложила она, чтобы на сцене этого театра была осуществлена трилогия – «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики». Она буквально боролась, например, за «Большевиков» Шатрова – кого-то просила, с кем-то спорила, убеждала, доказывала. Думаю, можно твердо сказать: не прояви Екатерина Алексеевна такой энергии, не отдай столько сил этой постановке – пьеса Шатрова не увидела бы света.

Когда я стоял за кулисами МХАТа, ожидая очереди, чтобы встать в почетный караул у ее гроба, каждый из нас тихо и светло вспоминал Фурцеву, каждому она лично чем-то помогла. К примеру, Евтушенко сказал: «Если бы не энергия Екатерины Алексеевны, песня на мое стихотворение «Хотят ли русские войны» никогда бы не дошла до слушателя. Обвиняли в пацифизме».

Умела она влюбиться в то или иное творение и уж защищала его как свое, даже с риском. Помню, когда на гастроли в Москву приезжал итальянский театр во главе с могучей Анной Маньяни (они привезли спектакль «Волчица» и играли его в помещении Малого театра), в честь их приезда Министерство культуры устроило прием в Кремлевском дворце съездов. Вокруг очень длинного стола, уставленного яствами, разместились приглашенные. Екатерина Алексеевна с Анной Маньяни стояли во главе стола, а мы – Арбузов, Штейн, я – примостились на противоположном конце. Только началось оживление, как вдруг Екатерина Алексеевна, издали увидав нас, громко произнесла:

– Товарищи драматурги, идите сюда, что вы там спрятались? Вы здесь главные, это ваш праздник.

Я мог бы и не писать о таком незначительном эпизоде, но он характерен для Екатерины Алексеевны. Она действительно не только любила искусство, но и понимала, кто его делает. К сожалению, иные чиновники воображают, что именно они являются главными творцами, а сущность дела, тем более такого трудного и тонкого, как искусство, понимают мало.

Конечно, Фурцева была и политик и никогда не отступала от партийных решений и задач, но понимала их не лобово, не старалась быть более правоверной, чем Папа Римский, всегда стремилась расширить рамки нашей деятельности.

Была у нее и одна слабость: она не любила мужчин, которые видели в ней только чиновника. Бабьим чутьем она ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина. Лично мне эта черта в ней нравилась. В самом деле, нельзя же разговаривать даже с министром, не учитывая того, что министр – женщина. По-моему, для любой женщины это оскорбительно, если она еще не превратилась в какое-то инородное тело.

Министерский аппарат подчинялся ей беспрекословно и даже с трепетом. Мужчины и женщины, все, попросту говоря, боялись ее.

Однако именно от них я слышал не только добрые, но даже восхищенные отзывы о Екатерине Алексеевне и, как ни удивительно, особенно от женщин. Очевидно, они видели в ней свой идеал.

Из тех руководителей, которых я знал, Екатерина Алексеевна была, пожалуй, единственной, кто сам распоряжался ведением дел. Она имела власть и пользовалась ею. Увы, многие из сильных мира сего, имея возможность действовать самостоятельно, тем не менее ждут распоряжений, указаний, как и что им надо делать, добровольно лишая себя этой самостоятельности. Такая позиция мало способствует делу.

Надо, пожалуй, сказать еще о веселости Екатерины Алексеевны, даже лихости. И опять пример. В красивом, уютном зале Министерства культуры, когда оно еще располагалось на улице Куйбышева, идет очередное совещание. Присутствуют деятели разных жанров искусства. Как всегда, ораторы сокрушаются: «Драматургия отстает, драматургия отстает…» Я с трибуны замечаю: «Еще хуже нас художники. Я только что был в Манеже на выставке московских художников. Какая скука, однообразие, какие ужасные лица всевозможных передовиков производства! Смотришь и боишься этих каменных лиц». Сидевшая тут же Белашова, председатель МОСХа, даже вскрикнула.

В заключительном слове Екатерина Алексеевна буквально обрушилась на меня:

– Мы не позволим вам, Виктор Сергеевич, одним выступлением зачеркнуть работу наших талантливых, одаренных московских художников…

И так далее. А когда окончилось совещание, она подошла ко мне и тихо сказала:

– Вы были правы. Я видела выставку. Кошмар.

– Почему же вы не сказали об этом? – спросил я.

Екатерина Алексеевна заговорщическим тоном, совсем тихо ответила:

– Вам можно. Мне нельзя. – И, не расшифровывая реплики, но весело сверкнув глазами, отошла к ожидавшей ее группе художников во главе с Белашовой, с которой, как я слышал, она дружила.

У нее не было семьи, но одинокой себя она не чувствовала. Общительная и любознательная. Часто бывала у близких – то у сестры, то у племянниц, то у подруг. В том числе у нас. Шутка ли! Проработала с моей женой вместе не одно десятилетие. Она приходила, и становилось солнечнее. Щебетала, щебетала… Честно признаюсь, частенько под этот щебет я засыпал. И она не сердилась.

– Я вижу, ты устал. Ложись, буду тебе рассказывать, быстро уснешь, – совершенно искренне говаривала она.

Придет, переговорит со всеми – с Надей, главной ее подружкой, с нашими детьми, с бабушкой, с Ксенией Петровной, помощницей по суетному нашему дому, и, конечно же, с крохотной моей внучкой. И всем с ней интересно. Особенно заливисто хохотала на любую выходку внучки. Детей любила. И о своих внуках, пусть не родных, рассказывала без умолку. В свои семьдесят пять (сколько ей лет, мы узнали только в дни ее похорон) она еще делала большой батман и очень этим гордилась.

– Витя, – говорила она мне, – смотри, я еще как могу! – И вытянутая ее ножка взлетала выше головы.

– Сколько же тебе лет, Зинаида?

– Сколько есть, все мои, – бойко парировала она. – Да, забыла! Я тебе принесла карамель. Изумительная! Попробуй. – Она раскрывала свою сумочку и высыпала на стол карамельки.